Ахматова. Ленинград. 1945-1953
В ноябре 1945 Сталин заявил на заседании Политбюро, что хоть в великой отечественной войне и победили – борьба не закончена. Меньше года прошло с тех пор как нацистская Германия безоговорочно капитулировала, а между бывшими союзниками по антигитлеровской коалиции напряжение нарастало с пугающей скоростью. Сталин не считал что будет война с бывшими союзниками вотпрямщас. Его пугала более аморфная, но не менее серьезная угроза – идеологическая диверсия против режима.
В тридцатые годы в Кремле не рассматривали сочетание капитализма и демократии как серьезную идеологическую угрозу. Экономика США лежала в луже Великой Депрессии и лишь после подозрительно напоминающего социализм Нового Курса Рузвельта стала из это лужи как-то выбираться. В Европе в одной стране за другой либеральная демократия сдавала позиции фашизму. А вот послевоенная картина принципиально отличалась. Экономика США находилась на подъеме и ее ждал долгий период процветания. Сталин опасался – и, как показали будущие события, не без оснований – что американцы используют свои возможности ускорить восстановление экономики Европы и тем самым определят политическое будущее континента. И он не мог расстаться с идеей что союзники специально тянули с открытием второго фронта дабы СССР вышел из войны ослабленным. Гуманитарная ситуация в СССР была ужасная, а вернувшиеся из Европы фронтовики могли рассказать как в этой самой Европе люди живут – и тогда население начнет задавать неудобные вопросы. Война объединила страну, но победа дорого обошлась – 27 миллионов погибших, тысячи городов и деревень в руинах. Надо было остраивать страну заново, а перспектива улучшения уровня жизни была скрыта туманом неизвестности.
Сталин среагировал на на этот вызов со своей типичной паранойей. Многие надеялись что на волне всеобщей радости от победы, исходя из опыта сотрудничества с западными странами, Советский Союз станет более открытым обществом. Но увы. Начали закручивать гайки и любой кто работал или сражался в Европе теперь был кандидатом на отправку в ГУЛАГ.
Внедрение новой антизападной политики было поручено Андрею Жданову. Со времени гибели Кирова именно он возглавлял партийную организацию Ленинграда, но сам не был привязан к городу на Неве никакими эмоциональными узами. Решили что будет правильно начать антизападную кампанию именно в городе который задумывался и строился как окно в Европу.
(Дальше про то как Анна Ахматова читала свои стихи со сцены ленинградского драмтеатра 7 августа 1946).
В Кремле очень встревожились что столь далекая от соцреализма поэзия вызывает у людей такой эмоциональный отклик. Ахматову много лет не печатали и она на годы исчезала из общественной жизни. Проблемы с режимом у Ахматовой начались практически сразу после революции. За ней числилось серьезное преступление – а именно то что она была женой поэта Николая Гумилева. С самого начало было ясно что монархист и офицер Гумилев не уживется с новой властью и он был расстрелян Чека в августе 1921. К тому времени Анна Ахматова и Николай Гумилев были уже три года как в разводе, но кого это волновало. С 1925 книги Ахматовой не выходили.
В тридцатые годы Ахматову не арестовали, но крови ей попили по полной. В 1935 арестовали ее 23-летнего сына Льва и гражданского мужа искусствоведа Николая Пунина. Ахматова ездила в Москву с письмом Сталину с просьбой о помиловании. Обоих отпустили, Лев вернулся к занятиям в университете. В 1938 его снова арестовали и приговорили к десяти годам лагерей. Работал Лев Гумилев на строительстве Беломорканала, несколько лет провел в Норильске. Власть держала его в заложниках чтобы его мать молчала.
С началом войны обстановка в стране изменилась. Опальным писателям, таким как Ахматова и Пастернак, разрешили публиковаться в газетах и читать свои стихи вслух различным аудиториям. Кремлевские идеологи умело подчинили национальные чувства и любовь к родному языку и культуре задаче мобилизовать население на долгую и трудную войну. (С этой же целью разрешили деятельность православной церкви, правда под строгим контролем).
Как бы Анна Ахматова не пострадала от режима, она не разучилась отличать режим от родного города и родной страны. Когда она поняла что вермахт сжимает Ленинград в кольцо, она немедленно приехала туда из Москвы. Выступала по радио, ее стихи, переписанные от руки, включая никогда не изданные, расходились в самиздате. Некоторые листочки с этими стихами оказались в карманах гимнастерок, в солдатских мешках. Ахматова помогала как могла, дежурила на крыше, шила мешки для песка, но последовал не допускающий возражений приказ – и вместе с другими писателями Анну Ахматову эвакуировали самолетом в Ташкент.
В январе 1944 поэтесса вернулась в переживший блокаду город физически измотанной и морально подавленной. Ахматова никогда не отличалась крепким здоровьем, а в Ташкенте просто не вылезала из болезней – возвратный тиф, скарлатина. Лев Гумилев все-таки уломал лагерное начальство отпустить его на фронт и Ахматова боялась что сына, как временно расконвоированного, заметут в штрафбат.
После того как в войне победили и страна начала потихоньку отстраиваться, восстанавливаться, заново привыкать к мирной жизни, появилась надежда что страдания и солидарность военных лет предотвратят возвращение к кровожадному авторитаризму тридцатых. Возвращение Ахматовой в общественную жизнь стало одним из символов этой надежды. К своей огромной радости она подписала контракт на издание сборника своих стихов в марте 1946. Те, кто собрались послушать ее в драмтеатре, не только ностальгировали по прошлому, но и с надеждой смотрели в будущее.
Однако не всем ее выступление понравилось. «Наверх» полетел донос, дошел до самых верхов и Сталин зловеще спросил: «Кто это организовал?». Вот так, успех и популярность Анны Ахматовой дали Сталину и Жданову тот повод начать новую волну репрессий, который был им нужен. Если быть культурной войне с западом и его тлетворным влиянием, то модернистская поэтесса Анна Ахматова будет в этой войне первой целью.
Через две недели после триумфального чтения стихов в драмтеатре, Ахматова пошла в ленинградское отделение союза писателей, куда ее незадолго до избрали в президиум – еще один признак снятой опалы. Но ей скоро стало ясно что что-то пошло не так. Люди не смотрели ей в глаза, шарахались когда она шла по коридору. Очень скоро Ахматова поняла почему – она снова в немилости.
Утреннее издание газеты «Правда» в тот день напечатало текст постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» где эти издания в прах разнесли за публикации Ахматовой и Михаила Зощенко. «Я ничего об этом не знала» — вспоминала потом Анна Андреевна – «Газет не читала, радио не включала и никому не пришло в голову мне позвонить». (Текст постановления можно прочитать вот здесь http://www.hist.msu.ru/ER/Etext/USSR/journal.htm). Кроме написания упаднических стихов, за Ахматовой числился еще один страшный грех – несакнционированные встречи с иностранцем.
Звали иностранца Исайя Берлин. Это был английский философ и литературный критик, еврей рожденной на территории Российской империи. В английском посольстве в Москве он занимал пост первого секретаря, куда входили и обязанности атташе по культуре. Он приехал из Москвы в Ленинград на поиски дореволюционных изданий русских книг. В букинистическом магазине на Невском существовала задняя комната, где неформально собирался литературный бомонд. Берлин спросил кого-то из своих ленинградских знакомых кто из писателей пережил блокаду. Слово за слово, и Берлин договорился о встрече с Анной Ахматовой.
Сам Исайя Берлин был городу на Неве не чужой. Он родился в Риге в семье лесоторговца, но в 1916 семья переехала в Петроград. В 1921 Исайе было одиннадцать. Его отец понял что ловить тут нечего и вся семья эмигрировала в Англию. Исайя отучился в Оксфорде, переводил на английский Тургенева, а военные годы провел на дипломатической службе в США (просился в армию, но не взяли по состоянию здоровья).
В 1945 Берлина пригласил на работу в Москву тогдашний посол Арчибальд Кларк Керр. Изначально командировка была на полгода, идея была такая что Берлин со своим прекрасным знанием культуры и языка разберется в обстановке и определит политическую температуру в Советском Союзе. Берлин с энтузиазмом взялся за дело, обедал с Сергеем Эйзенштейном, ездил в Переделкино к Пастернаку на дачу. Пастернак передал Берлину несколько глав текста и попросил отдать своим сестрам, живущим в Оксфорде. Это был частичный черновик «Доктора Живаго». Однако Берлин знал что за ним следит НКВД. В гостинице горничная довольно топорно пыталась вызвать его на разговор о Троцком. Даже чтобы посетить оставшуюся в Ленинграде дальнюю родню, Берлин был вынужден сначала идти на балетную постановку, а потом потихоньку убегать из театра посреди действия чтобы дезориентировать слежку.
Ахматова тогда жила по адресу набережная Фонтанки, дом 34. До революции это был южный флигель дворца Дмитрия Шереметьева. (Этот дом Ахматова описала в стихах и там обращение к матери Шереметьева, крепостной актрисе Прасковье Жемчуговой). Дело было зимой. Исайя Берлин шел по набережной Фонтанки мимо домов со шрамами от бомб и снарядов, с заколоченными окнами. «Статная седая женщина с белой шалью на плечах медленно поднялась нам навстречу» – писал он позже – «Она держалась с удивительным достоинством, плавные несуетливые движения, благородная голова, строгие черты лица и на лице выражение глубокой печали. Я поклонился. Это было уместно потому что она выглядела и держалась как трагическая королева.» Комната Ахматовой была очень спартанская, минимум мебели, немного книг, но на стене висел портрет хозяйки написанный Модильяни (Париж, 1911).
Они едва начали разговаривать как Берлин решил что у него слуховые галлюцинации. Он услышал что кто-то зовет его с улицы по имени, причем по английски. Оказалось что под окнами надрывается Рэндольф Черчилль, сын Уинстона. Журналист Черчилль-младший находился в Советском Союзе в командировке и жил в той же гостинице что Берлин, к тому же знал Берлина по Оксфорду. Рэндольф пытался объяснить персоналу гостиницы что ему нужен ледник для хранения черной икры, но русского языка ему не хватило. От каких-то общих знакомых он узнал что Берлин направился в знаменитый дом на набережной Фонтанки и поспешил туда. Но так как он не знал в какую именно квартиру Берлин направился, то стал просто орать под окнами. Берлин вылетел из квартиры Ахматовой, готовый на что угодно, лишь бы Рэндольф Черчилль перестал орать и привлекать ненужное внимание. Через несколько часов он позвонил Ахматовой и извинился. К его большому облегчению, она предложила встретиться тем же вечером. (Черчилль, а какой фантастический дятел).
Берлин пришел по тому же адресу к девяти часам вечера. Они потеряли счет времени – говорили, говорили, говорили. Пришел сын хозяйки Лев, все трое поужинали вареной картошкой и Лев пошел за ширму спать, а Анна Ахматова и Исайя Берлин продолжали общаться. Берлин рассказывал Ахматовой о писателях уехавших в эмиграцию, а она ему – о тех кто сгинул под катком репрессий. В какой-то момент Ахматова начала читать свои стихи. Берлин знал какое место она занимает на поэтическом Олимпе, но мало что знал о собственно ее стихах. Услышанное глубоко его впечатлило. Ахматова читала ему «Поэму без героя». Берлин спросил может ли он ее записать, но Ахматова отказалась. Когда он пробирался по заснеженным улицам домой, Берлин понял что «Поэма без героя» еще в процессе написания и что его визит будет там отражен.
Ахматова переписывала «Поэму без героя» до 1962 и вывела там Исайю Берлина под ником «гость из будущего». Это было выражением надежды Ахматовой – в Берлине она увидела своих будущих читателей. (Берлин был ее моложе ровно на 20 лет). В тридцатые годы она читала стихи только наиболее доверенным друзьям, жгла черновики. Появление Берлина дало ей надежду что ее стихи еще увидят своего читателя и эти читатели будут свободны от страха. Он дал ей надежду что когда-нибудь, после долгой сталинской ночи, ее стихи увидят свет.
Берлин тоже остался под огромным впечатлением. В следующем месяце он написал Форин Офису подробный доклад, причем упор делался не на перспективы англо-советских отношений, а на культурную политику Кремля. А вот Ахматовой хулиганская выходка Рэндольфа Черчилля таки вышла боком. Начались слухи что Ахматову посещала английская делегация с целью уговорить ее покинуть СССР и что сей проект на личном контроле у Уинстона Черчилля. Из опасения подставить Ахматову, Берлин не включил рассказ о знакомстве с ней в свой доклад (он опишет это встречу лишь в 1980). Тогда, в начале 1946 Берлин вернулся в Англию и Ахматова подумала что пронесло, можно выдыхать. Это продолжалось ровно до августа того же года, когда никто в коридорах здания союза писателей не смог пересилить свой страх и посмотреть Анне Ахматовой в глаза.
Борис Пастернак впоследствии вспоминал что творческая интеллигентция ощутила ждановское постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» как первый тремор грядущего землетрясения. В реальности Жданова существовало два противоборствующих лагеря: «ипериалистический» во главе с США и их европейскими союзниками и «демократический» во главе с СССР. Травля Зощенко и Ахматовой была лишь первым выстрелом. Последовало идеологическое «закручивание гаек» в музыке, кинематографе, гуманитарных и естественных науках. Закрыли государственный Музей современного западного искусства и на собраниях песочили всех – от литературных критиков до микробиологов – в чьей работе усматривали западное влияние. (В комментарии ссыль на пост с историей Ефима Эткинда, который потом стал свидетелем на процессе Иосифа Бродского. Ему устроили разнос за вымышленное низкопоклонство перед Джеком Лондоном и отправили преподавать из Ленинграда в Тулу. Могло закончиться куда хуже).
Для Ахматовой исключение из союза писателей перекрыло все возможности зарабатывать деньги литературным трудом. Обещанный сборник стихов теперь никто издавать не собирался. Даже продовольственную карточку она не могла получить потому что продовольственные карточки были завязаны на месте работы. Неблаговидную роль в этом всем сыграл глава союза писателей Александр Фадеев, человек талантливый, но идеологически зашоренный. Он был самым громким голосом в хоре обличителей Зощенко и Ахматовой и лишь немногим хватило порядочности за ним повторять. Пастернак заперся в Переделкино и на на какие собрания носа не казал. Не помогло – исключили из президиума союза писателей, раскидали набор готовящейся к изданию книги.
Закручивание гаек не ограничилось Советским Союзом. Эпицентр землетрясения был в Москве и Ленинграде, но трясло и в Бухаресте, Будапеште, Праге, Софии и Варшаве. Где переворотами, где подкупом, где помощью местных лоялистов в «странах народной демократии» избавились от народной демократии, от плюрализма и многопартийности. Теперь все страны под контролем Москвы должны были реформировать экономику по сталинским лекалам и добиться от населения повиновения наделив огромными полномочиями тайную полицию.
Как часть стратегии по консолидации власти, Сталин устроил в сентябре 1947 в Варшаве съезд всех компартий и на этом съезде был создан новый координирующий орган Коминформ, взамен распущенного в войну Коминтерна. (Коминтерн распустили чтобы показать англо-американским союзникам что не собираются экспортировать революцию). Пока Коминтерна не существовало, коммунистические партии разных стран научились жить без указивок из Москвы и многим это очень понравилось. Многие европейские коммунисты – как рядовые, так и руководство – героически сражались с фашизмом, мучились и сопротивлялись в немецких концлагерях и на этом заработали себе некий моральный авторитет. (Героический дедушка Игнасио Гальего всю войну просидел в СССР, а вот жену оставил в оккупированной Франции, на нелегальном положении и без документов. Она и пошла в Сопротивление, а куда ей было деваться). Сталин решил что вся эта вольница слишком распустилась и пора приструнить. Восточная Европа должна была стать не только буфером от военного вторжения, но и буфером от опасных идей.
Это стало настоящей катастрофой для болгарских, чешских, словацких, венгерских, польских и румынских писателей и интеллектуалов на которых, так же как на Ахматову, повесили ярлык «низкопоклонство перед западом». Первые годы холодной войны ознаменовались репрессиями и показательными процессами – иначе нельзя было насадить дисциплину по сталински в странах где традиционно имел место оживленный культурный обмен с западными соседями. Проводились чистки в коммунистических партиях, смертные казни, кровожадная коллективизация сельского хозяйства – все как в СССР в тридцатые.
В самом СССР в рамках борьбы с низкопоклонством перед западом разгромили Еврейский Антифашистский Комитет несмотря на то что в войну эта организация собрала на западе миллионы долларов пожертвований на советскую оборонку. Главе комитета, режиссеру и актеру Соломону Михоэлсу подстроили автомобильную аварию, остальных арестовали. В прессе началась кампания против «безродных космополитов», всегда с переченем еврейских фамилий. Закрыли газеты и театр на идиш. В августе 1952 тринадцать видных членов ЕАК включая поэтов Переца Маркиша, Ицика Фефера, Давида Гофштейна, Лейба Квитко и прозаика Давида Бергельсона были признаны виновными в шпионаже и измене и расстреляны ночью в одном из лубянских подвалов. Это событие получило название «ночь убитых поэтов».
В этой жуткой атмосфере страха и паранойи, когда каждую ночь за кем-нибудь приходили, Ахматова отказалась ломаться. Пока другие интеллектуалы заверяли власть в своей преданности и каялись (как тот же Эткинд), Ахматова вела себя так как будто происходящее ее не касалось. В сентябре 1949 арестовали ее гражданского мужа Николая Пунина вместе с коллегами по университету. Он был отправлен за полярный круг и там погиб. Ахматова продолжала держаться. И тогда пришли за ее сыном.