Бабель. Москва. 1939
За Бабелем пришли незадолго до рассвета. Он спал на даче в Переделкино когда его разбудил стук в дверь. «Кто там?» — спросил Бабель и услышал взволнованный голос жены Антонины – «Это я». Бабель знал что что-то тут не так, Антонина должна была спать в московской квартире. Он оделся и открыл дверь. За спиной у Антонины он увидел фигуры двух мужчин в военной форме. Они оттолкнули ее, ворвались в дом и велели ему поднять руки вверх. Бабель молча стоял пока его обыскивали. Потом супругам приказали не выходить из спальни пока НКВДисты проводили обыск. Исаак и Антонина сидели рядышком на кровати и молчали. Они слишком долго ждали этого дня чтобы удивляться или негодовать, но вся серьезность момента дошла до них не сразу. Столько их друзей вот так исчезло, обычно ночью. У Антонины было больше времени привыкнуть к новой реальности. К ней люди с полномочиями явились на московскую квартиру среди ночи и заявили что хотят поговорить с Бабелем о другом подозреваемом. Антонина им не поверила. И вот сейчас Исаак и Антонина сидели обнявшись и слушали как чужие люди копаются в их шкафах и письменных столах. Забрали весь архив, в том числе неоконченные рукописи.
Когда обыск был закончен, офицеры приказали супругам выйти к машине. Бабель прошептал жене «скажи Андре», то есть извести Андре Мальро в Париже. Возможно Бабель надеялся что старый друг и влиятельный иностранец за него заступится и Сталин смилуется. Пока они ехали по утренней Москве, к Бабелю вернулось присутствие духа, а с ним и привычка шутить. Он пытался шутить с НКВДистами, типа как же так, вы всю ночь не спали. Доехали до Лубянки. Бабель поцеловал Антонину и вошел в здание откуда мало кто кроме сотрудников имел шанс выйти. Тем временем другая команда НКВДистов опечатала московский кабинет Бабеля и конфисковала оттуда все написанное и напечатанное. В следующие недели и месяцы из библиотек исчезли все книги Исаака Бабеля.
Бабель был арестован 15 мая 1939 года, когда волна Большого Террора уже сошла. Почему же он так долго продержался? Компромата же на него было навалом. Да, на съезде писателей 1934 он сказал верноподданническую речь, но его высказывания о самом съезде были куда честнее и он не особо парился на тему кто его услышит. Вот цитата из отчета сексота в органы, слова приписываемые Бабелю: «Мы должны были продемонстрировать всему миру объединенность литературных сил СССР. Но все было сделано искусственно, из под палки и сам съезд, казался официозным, как демонстрация верности правящему дому при царизме. Пусть наша печать продолжает раздувать глупые выдумки о всеобщем энтузиазме. Там присутствовали иностранные корреспонденты и они правдиво опишут эту литературную панихиду». Но это были еще цветочки. После первых показательных процессов летом 1936 на стол прямо к Ежову лег отчет о беседе Бабеля и Сергея Эйзенштейна в номере одесской гостиницы. Там стояла подслушивающая аппаратура. Бабель сказал что в партии происходит что-то ужасное и чтобы продемонстрировать свою мысль, взял карандаш и лист бумаги и стал записывать имена старых большевиков, членов первого политбюро – а потом вычеркивать умерших, бежавших и арестованных. Этот список Бабель тут же порвал, но продолжил говорить ужасные вещи. «Возьмите, например, Троцкого. Вы не представляете с каким обаянием это человек и как он влияет на всех кто с ним общается. Троцкий продолжит свою борьбу и многие его поддержат.» Бабель знал о чем говорил. В 1924 он встречался с Троцким и имел с ним длинную беседу на литературные темы.
Многие попали под топор репрессий за куда меньшее. Но они и не дружили с женой Ежова. Когда отчет о беседе Бабеля и Эйзенштейна лег ему на стол, «кровавый карлик» приближался к апогею своей власти. 26 сентября 1936 он стал наркомом внутренних дел и был если не вторым человеком в стране, то в пятерку самых властных входил точно. Он ежедневно встречался с «хозяином» и плотно с ним работал. Ежов вникал во все детали своей кровавой «работы», например распорядился какие кусты высаживать поверх братских могил на расстрельных полигонах.
Организация показательных процессов требовала скрупулезного планирования, так чтобы на каждом показательном процессе закладывался фундамент для следующего. (Дальше хронологическое описание кто кого сдал среди партийной «старой гвардии»). В НКВД творилось то же самое, тайная полиция устраивала чистку внутри себя. На собрании в клубе офицеров НКВД в марте 1937 Ежов заявил что его бывший начальник Генрих Ягода немецкий шпион завербованный аж в 1907 году. (Дальше отрывок из речи Ежова, именно оттуда пошло знаменитое «лес рубят – щепки летят» в применении к репрессиям). В армии тоже щепки летели. На январском процессе 1937 года Радек оговорил маршала Михаила Тухачевского. Тухачевский и семь других командармов были казнены в июне 1937 после закрытого процесса. Репрессии обескровили офицерский корпус Красной армии. Дополнительным фактором риска стало присутствие на испанской гражданской войне в любом качестве, хоть военспецом, хоть разведчиком, хоть дипломатом, хоть журналистом.
Показательные процессы были лишь верхушкой айсберга и, как у любого айсберга, основная масса репрессий происходила «под водой». Происходили они двумя путями. В некоторых случаях НКВД заводило дело на конкретного человека и санкция на арест утверждалась Политбюро. Многие из фигурантов этих дел был коллегами и старыми приятелями Ежова. Основная масса состояла из арестованных по разнарядке, когда местным отделениям НКВД по всей огромной стране спускались указания сколько народу арестовать. Во время Большого террора было арестовано более полутора миллиона человек, казнено чуть меньше половины из них. Особенно охотились за писателями. Их было арестовано около двух тысяч, из них полторы тысячи было расстреляно или погибло в заключении. Из семиста делегатов первого съезда Союза советских писателей в 1934 на втором съезде в 1954 присутствовало пятьдесят человек.
Но один литературный салон пользовался зыбкой протекцией. В то время как ее муж появлялся на утренних совещаниях с брызгами крови на сапогах, Евгения Ежова жила жизнью кремлевской светской дамы. Она вносила струю молодой энергии в партийные посиделки, могла даже самого чопорного функционера уломать на станцевать фокстрот. Когда Евгения не жила светской жизнью с политическими коллегами мужа, она собирала вокруг себя литературно-театральные сливки. Среди ее любовников был главный редактор «Огонька» и автор нашумевшего «Испанского дневника» Михаил Кольцов и великий режиссер Всеволод Мейерхольд. В этот клуб добавился еще и Михаил Шолохов, автор любимой книги Сталина «Тихий Дон». Возможно что именно благосклонность Сталина и привлекла Евгению Ежову к Шолохову. В тогдашней обстановке волосатая лапа была ох как нужна. (У меня сохранилась книжка с дарственной надписью Михаила Кольцова моей бабушке, тогда школьнице. Кольцов был начальником прабабушки Мэри Соломоновны, которая работала машинисткой в редакции «Огонька». Мэри с дочерью жила на положении соломенной вдовы, муж вроде есть, но факту его нет, резидент ГРУ на нелегальном положении заграницей. Кольцов опекал Мэри, даже в школу ее дочку (мою бабушку Илю) устраивал. Я не думаю что между Кольцовым и Мэри что-то было. Кольцов очень любил свою жену, немецкую коммунистку Марию Остен. Да и прабабушка прадеда любила. Михаил и Мария были расстреляны, он в 1940, она в 1941.)
В первые месяцы 1938 Николай Ежов проглотил более крупный кусок чем мог прожевать. Он бувально с ног падал от усталости, но обороты не сбавлял. Он сильно пил, а будучи пьяным не следил за языком и хвастался что его боится всё Политбюро. Но одном банкете он напился так, что тело пришлось выносить. Удача от него отвернулась. В трезвом состоянии Ежов прекрасно видел признаки надвигающейся опалы. Некоторые его помощники были арестованы и члены Политбюро стали жаловаться Сталину на ежовские злоупотребления. В августе 1938 Сталин сообщил Ежову что у него новый заместитель – Лаврентий Берия. Одной встречи с этим невозмутимым холодным человеком с немигающим змеиным взглядом Ежову хватило чтобы осознать – этот его сожрет с потрохами и не подавится. Ежов начал подводить под расстрел всех кого он считал способными дать против него показания, но петля затягивалась. В пьяном виде Ежов поносил Берию и даже Сталина – за то что тот назначил Берию.
А потом случилось нечто унизительное, способное морально раздавить даже такого аморального человека как Николай Ежов. Ежов узнал что его жена Евгения изменяет ему с Михаилом Шолоховым и приказал установить подслушивающую аппаратуру в гостиничном номере где они встречались. Прослушав запись, Ежов ударил Евгению прямо при гостях. Шолохов понял что его поймали и сыграл на опережение. Он сумел зафиксировать слежку за собой и пожаловался самому Сталину. После смерти Горького Шолохов стал придворным писателем, единственным из писателей кто мог открывать дверь к Сталину «с ноги». Ежова вызвали в Политбюро и вынудили извиняться перед человеком который наставил ему рога.
Ежов был загнан в угол. Он узнал что Берия планировал раскрутить вокруг Евгении шпионское дело и обвинить в шпионаже в пользу Англии – ну раз работала в Лондоне, значит в Англии. Раньше Сталин рекомендовал Ежову развестись с Евгенией и теперь тот решил что для этого пришло время. Сначала взяли в оборот второго мужа Евгении, дипломата Александра Гладуна – и расстреляли. На этом фоне другой бывший любовник Евгении, Семен Урицкий, рассказал НКВД об ее отношениях с Исааком Бабелем. Сама Евгения перенесла то что тогда называлось нервный шок, сначала лечилась в санатории в Крыму, потом была переведена в клинику нервных болезней им. Воровского в Москве. Оттуда она послала умоляющее письмо Сталину, но ответа не последовало. Евгения умудрилась мимо больничной цензуры отправить письмо мужу и предложила покончить с собой. Возможно она решила что своей гибелью она увеличит шансы на выживание приемной дочки Ежовых, Наташи, которой тогда было девять лет. Ежов отправил жене букет цветов со спрятанной внутри лошадиной дозой снотворного. 19 ноября 1938 года Евгения выпила заведомо смертельную дозу и скончалась через два дня.
23 ноября Ежов работал в НКВД в последний раз. Чудовище которое он вскормил теперь охотилось за ним. Он был изолирован, от него шарахались и он в основном сидел дома в компании каких-то чуть ли не на вокзале подобранных любителей пьяных оргий. Темп репрессий замедлился и в ближнем кругу Сталина стали называть эту оргию убийств ежовщиной. В таком подвешенном состоянии Ежов пробыл до 10 апреля 1939, пока его по распоряжению Берии не арестовали и не заключили в Сухановскую тюрьму. Он признался в том что работал на английскую, польскую и японскую разведку. Было это осознанным актом мести или Ежов уже просто нес от балды, но в числе своих «шпионских связей», он назвал любовников жены – Мейерхольда, Кольцова и Исаака Бабеля. Всех троих арестовали в один день.
На Лубянке Бабеля подвергли тем же унизительным ритуалам что любого другого арестованного. У него забрали паспорт, ключи от квартиры и дачи, зубную щетку, зубной порошок, бритвенное лезвие, ремень и подтяжки. Его сфотографировали и сняли отпечатки пальцев. Возможно для Бабеля вся эта обстановка не была таким шоком как для многих других арестованных – в декабра 1917 года, сразу после основания Чека, он поработал там переводчиком, недолго, меньше месяца. Эта тема живо его интересовала и ходили слухи что он собирался писать роман о Чека. Однажды, будучи гостем в доме Горького, Бабель разговорился с предшественником Ежова на посту наркома внутренних дел Генрихом Ягодой. «Генрих Григорьевич, как должен вести себя человек если попадется в лапы вашим сотрудникам?» — спросил Бабель. Ягода ответил: «Отрицать всё. Все обвинения, просто сидеть и тупо отрицать. Если человек все отрицает, мы ничего не можем сделать». Возможно именно эти слова всплывали в памяти Бабеля когда конвоиры вели его по лубянскому двору во внутреннюю тюрьму, желтое шестиэтажное здание где заключенные содержались до суда. Возможно Бабель вспомнил что сам Ягода на следствии признался что лично отдал приказ убить Кирова, что участвовал в заговоре с целью отравить Максима Горького и его сына, и что пытался отравить Ежова, опрыскивая ртутью занавески в кабинете последнего. Собственные советы Генриху Ягоде явно не пригодились.
29 мая конвоиры привели Бабеля на допрос к двум следователям. Их фамилии – Кулешов и Швацман. Давайте заглянем в протоколы допросов.
— Вы арестованы за предательские антисоветские действия. Признаете ли вы свою вину?
— Нет, не признаю.
— Как вы можете объяснить факт своего ареста, раз не признаете за собой вины?
— Мой арест – трагический результат творческого кризиса. За последние несколько лет я не опубликовал ни одной значимой литературной работы, что может быть истолковано как саботаж и нежелание писать в советских условиях.
— Так вы считаете что вас арестовали потому что вы писатель? Вам это не кажется наивным?
В общем енот, да не тот. Бабель был готов признаться в одном-единственном преступлении – в том что не смог писать так как того требовали каноны социалистического реализма и потому не писал вообще. Этого следователям Шварцману и Кулешову было явно недостаточно. Литература их не интересовала. Они начали допрашивать Бабеля про его поездки зарубеж, про связи с троцкистами. Три дня Бабель сопротивлялся, но потом начал сдавать. Из его показаний все больше и больше выходило что его литературная пауза это не просто «муза не пришла», а исполнение политического задания, конечно от троцкистов. Бабель начал критиковать свои книги, особенно «Конармию». Он признался в том что без пиетета высказывался о Союзе писателей и говорил молодым писателям о том что советская литература находится в состоянии стагнации.
Дальше, из протокола: «В 1933 во время моего второго визита в Париж писатель Андре Мальро завербовал меня работать на французскую разведку.» До того Бабель признавался лишь в том что он непродуктивный писатель и преувеличивал значение своих знакомств с троцкистами. Но шпионаж? Много лет спустя Антонина вспоминала что они с Исааком говорили о том почему обвиняемые на показательных процессах признаются в таких чудовищных вещах. Антонине тогда мысль о пытках в голову не пришла, но Бабелю вполне могла прийти – он же видел гражданскую войну собственными глазами.
Пытки на допросах в НКВД применялись вовсю. Сведений о том что Бабеля пытали нет, а вот о том как пытали взятого в тот же день Мейерхольда мы знаем. Мейерхольд написал из тюрьмы Вячеславу Молотову письмо, где описал все что следователи с ним вытворяли и признавался: «Я плакал и визжал от боли».
Бабель показал что помогал Мальро с исследованиями в советских архивах для книги которую Мальро планировал написать об СССР. Признался что рассказывал Мальро о провалах коллективизации. Потом вспомнил что Мальро пилот и рассказал что делился с ним информацией о советских ВВС которую прочел в газетах. Следователи пытались вытянуть из него показания о роли во всем этом Ильи Эренбурга. Он тоже французский шпион? Бабель рассказал что Эренбург спрашивал его про репрессии и роль в них Ежова и Бабель рассказал ему все что знал.
Следователи уцепились за фамилию «Ежов» и допрос пошел по новому руслу. «Следствие располагает фактами о ваших шпионских и интимных связах с английским агентом Евгенией Хаютиной-Ежовой. Не пытайтесь скрыть от нас эти факты». Бабель признал что имел интрижку с Евгенией, но шпионские связи отрицал. Он делал всё чтобы изобразить Евгению великосветской пустышкой, которая не понимала смысла тех политических клише которые повторяла. Следователи продолжали давить. Не посвещала ли его Евгения в детали заговора убить Сталина и Климента Ворошилова? Не просила ли найти подходящих для исполнения заговора людей? И так день за днем. Бабель начал сдавать, сознался в том что был частью заговора убить Сталина и Ворошиловаи назвал своих друзей – Сергея Эйзенштейна, Соломона Михоэлса, Юрия Олешу, Бориса Пастернака и других.
Летом 1939 допросы закончились. Даже в нормальных условиях Бабель был слаб на дыхалку, а в тюрьме заработал полноценный хронический бронхит. Он не знал что с ним будет и не имел никаких контактов с внешним миром. 11 сентября допросы возобновились и тут Бабель написал Берии покаянное письмо с мольбой вернуть ему конфискованный архив чтобы ударной литературной работой на благо социалистической родиной доказать свое исправление. Надо ли говорить, что это письмо осталось без ответа.
В октябре Бабель снова оказался в кабинете следователя и тут с ним произошла метаморфоза. Он понял что покаяния никуда не ведут и сменил тактику, уперся рогом. Он начал сопротивляться.
Из протокола:
— Обвиняемый Бабель, вам есть что добавить к вашим предыдущим показаниям?
— Я ничего не могу добавить к тому что рассказал о своей контр-революционной и шпионской деятельности. Но я хочу довести до сведения следствия что в ходе своих показаний я совершил еще одно преступление.
— Какое преступление?
— Я оболгал людей и давал ложные показания.
— Вы хотите запутать следствие?
— Нет, я не хочу запутать следствие. Я лгал следствию из за собственного малодушия.
— Кого вы оговорили?
— Показания которые я давал о своих контрреволюционных связах с женой Ежова (Гладун-Хаютиной) не соответствуют действительности. То, что я занимался террористической деятельностью по указанию Ежова – неправда. Я сфабриковал свои показания о Сергее Эйзенштейне и Соломоне Михоэлсе.
Скорее всего Бабель знал что его отчаянная попытка спасти своих друзей не приведет ни к чему. Но он продолжал настаивать наверное потому что понял что живым из тюрьмы не выйдет и хотел одного – умереть с чистой совестью.
Суд состоялся 26 января 1940. Заседал он не долго. Бабеля признали виновным в том что он троцкист, французский шпион и участник террористического заговора. Он был приговорен к смертной казни. В ночь с 26 с 27 января в каком-нибудь из многочисленных лубянских подвалов с кровоподтеками на цементных стенах палач НКВД застрелил Исаака Бабеля. Вместе с Бабелем погибли шедевры которые он еще мог бы написать.
Через неделю, 3 февраля, в такой же подвал, выкручивая за руки, потащили абсолютно обезумевшего от страха Николая Ежова. Когда-то он сам его проектировал. Задняя стена была обшита деревом чтобы пули застревали, пол был наклонным чтобы кровь стекала в водосток и даже шланги были предусмотрены. Многие и многие были расстреляны в этой комнате, а Ежов смотрел. Теперь пришла его очередь. Он орал и вырывался пока пуля не положила этому конец. Тело Ежова, так же и как и тело Бабеля, отвезли в крематорий на территории бывшего Донского монастыря и там сожгли. Прах писателя и прах палача свалили в одну общую могилу.