Пастернак. Москва. 1956-1960
13 мая 1956 писатель Александр Фадеев застрелился у себя на даче – из нагана в сердце. Тело нашел его одиннадцатилетний сын Миша (кошмар какой). На тумбочке лежала предсмертная записка. Там Фадеев напрямую обвинял «самоуверенное, невежественное руководство партии» в разрушении советской литературы. Лучшие писатели были «физически уничтожены», а литература «разрушена, растоптана и унижена». Фадеев не жалел ругательств для «невежд» в хрущевском аппарате, от которых он ждал «худшего чем от сатрапа Сталина». Дальше сказано: «Моя жизнь как писателя потеряла всякий смысл. Я ухожу из этой жизни с радостью, видя в этом шаге избавление от постоянного фона подлости, лжи и клеветы». Скоро на месте появились сотрудники КГБ и опечатали кабинет покойного. Предсмертную записку забрали, ее содержание было засекречено, а официальной причиной самоубийства объявили нервное истощение и злоупотребление алкоголем.
Понятно что власти не были заинтересованы в том чтобы предавать мотивы Фадеева гласности. Из всех советских писателей он был не просто самым лояльным – он был самым убежденным. После смерти Горького он занял его место корифея советской литературы, возглавлял союз писателей, ездил заграницу во главе писательских делегаций. Он никогда не отступал от линии партии. В конференции в Нью-Йорке (1949) Дуайт МакДональд спросил Фадеева про исчезнувших писателей и Фадеев на голубом глазу ответил что они живы и здоровы, хотя прекрасно знал что это не так. Когда Говард Фаст на той же конференции стал спрашивать его про антисемитизм в СССР, Фадеев ответил что антисемитизма там нет, хотя сам составлял списки сомнительных с идеологической точки зрения еврейских поэтов и писателей. Иногда дома он проявлял порядочность, иногда защищал опальных писателей (как например Ахматову), но никакие моральные соображения не удерживали его от щелкания идеологическим кнутом – иногда с ужасными последствиями для тех кто попал под удар. Его подпись стоит под многими письмами с призывами «разобраться» и «искоренить». Александр Фадеев продал свою душу Сталину со всеми потрохами.
В феврале 1956 Фадеев был просто потрясен разоблачением Сталина на двадцатом съезде. Для Фадеева разоблачение и развенчание Сталина было катастрофой. Да, он был зашорен, но не был слеп. Он знал что происходило при Сталине и о своей роли в происходящем тоже знал. Фадеев видел признаки надвигающейся опалы, стал сильно пить и странно себя вести. Непонятно что в больше степени подвигло его нажать на курок – чувство вины или страх.
Тело Фадеева лежало для прощания в том же Колонном зале Дома союзов где лежало тело Сталина. Среди тех кто пришел прощаться был Борис Пастернак, который, в отличии от Фадеева свою душу дьяволу не продал. В самые страшные годы Пастернак отказывался стучать на своих друзей и не боялся помогать самым опальным. Непонятно что спасло его от страшной участи – международная известность или наличие на Западе близких родственников (родителей и сестер). Много раз Фадеев устраивал Пастернаку публичные разносы за «индивидуализм», «формализм», и «политическую близорукость». Да Фадеев был коммунистическим фанатиком, но при этом не был ни бесталанным, ни дураком. Он прекрасно понимал масштаб таланта Пастернака, ценил его стихи и втихую, в кулуарах, защищал. Их дачи в Переделкино находились бок о бок и между всесильным председателем Союза писаталей и полуопальным диссидентом существовало даже какое-то приятельство. Вернувшись с похорон, Пастернак сказал своей подруге и музе Ольге Ивинской «Александр Александрович сам себя реабилитировал».
Слово «реабилитация» витало над страной. Послевоенные репрессии против писателей инспрированные Ждановым похоронили надежду на то что конец войны ознаменует либерализацию и расцвет культуры. Пришлось ждать пока не умрет кремлевский «хозяин». Но пока этого не произошло, Пастернак знал что и за ним в конце концов придут. Почти всю войну он занимался переводами Шекспира – от греха подальше. В 1947 ему отказали в публикации сборника стихов. А осенью 1949 тайная полиция сделала с Пастернаком тоже что с Ахматовой – взяла заложника. Ольга Ивинская была арестована. На допросах следователи МГБ (так преступная контора воющая с собственным народом называла себя с 1946 по 1953 год) особенно интересовались над чем Борис Пастернак нынче работает. Уже тогда режим увидел в «Докторе Живаго» опасность. Ивинская был отправлена в лагерь и вышла оттуда лишь в 1953, после смерти Сталина. (Я еще посмотрела – у нее выкидыш был в тюрьме).
При Хрущеве в СССР произошел период реформ и либерализации культуры получивший название «оттепель». Но Пастернак с самого начала воспринял это с некоторым скепсисом. Он считал что Хрущев похож на свинью и ведет себя соответственно (это он еще Трампа не видел – бухтение переводчика). Летом 1956 он написал крамольное стихотворение, которое читал только тем в ком был абсолютно уверен. Там говорилось что культ личности заменен «свиными рылами» и думающим людям ничего не остается как стреляться от отчаяния. В глазах Пастернака Хрущев был безграмотным агрессивным хамом, который ничего в искусстве не понимал. Предчувствия Бориса Леонидовича оказались верными — во время выставки абстрактного искусства в Москве Хрущев спросил одного художника «ты п*дик или нормальный человек?», а другому пригрозил спустить штаны и посадить голым задом в крапиву.
Искусство и литература критикующие Сталина и его художества были Хрущеву с политической точки зрения полезны. Поэтому разрешили публикацию и распространение такого творчества (в первую очередь литературного) какого при предыдущей власти не разрешили бы никогда. Но критика Сталина не означала разрешения критиковать власть его преемников, или коммунизм как идеологию, или тоталитаризм как способ организовать общество и государство. Снова была прочерчена красная линия и «Доктор Живаго» оказался по неправильную сторону.
С середины пятидесятых Пастернак давал людям читать роман отрывками, и иногда собирал гостей на даче и читал им вслух. В апреле 1954 журнал «Знамя» опубликовал стихи из романа и небольшую аннотацию на него. Однако Пастернак был уверен что роман не опубликуют и говорил Ивинской «помяни мое слово, они никогда этого не сделают».
Пастернак оказался прав. Самый либеральный московский литературный журнал «Новый мир» публикацию не пропустил. Ведь «Доктор Живаго» критиковал не исключительно сталинизм, а мог вызвать у читателей сомнения в том что революция октября 1917 года – лучшее что случилось в истории России. (Дальше краткое изложение «Доктора Живаго» и почему при всей своей аполитичности ГГ представляет угрозу для советской идеологии).
В мае 1956 Пастернак отдал полную версию рукописи молодому итальянцу Серджио ДеАнжело. ДеАнжело работал в итальянской редакции Радио Москва, но у него еще было поручение от итальянского издателя-коммуниста Джианджакомо Фельтринелли – искать хорошие книги. Отдавая рукопись ДеАнжело, Пастернак рисковал своей свободой. Однако даже он не понимал какие монументальные последствия будет иметь его решения. (В комментариях материал, где подробно про Серджио ДеАнжело, его визит в Переделкино и роль ЦРУ в публикации «Доктора Живаго»).
Среди тех, кого Пастернак звал на свою дачу для чтений вслух, были стукачи. Отчеты об идеологической крамоле шли на Лубянку, но ДеАнжело КГБ упустил и рукопись была вывезена за рубеж. Это были (для КГБ) плохие новости. Хорошие состояли в том что Фельтринелли был коммунистом и на него теоретически можно было надавить. Через доверенное лицо (француженку Елену Пелтиер) Пастернак отправил Фельтринелли записку следующего содержания: я буду писать вам по французски, если вы получите что-то на каком-то другом языке, знайте что это не от меня.
Москва начала давить на итальянскую компартию, а те, в свою очередь, начали давить на Фельтринелли. Он согласился подумать, но рукопись предусмотрительно не отдал. И тут вспыхнуло антикоммунистическое восстание в Будапеште. Помощь с запада не пришла и советские войска утопили восстание в крови. Десятки тысяч венгров были брошены в тюрьмы, казнены сотни. Как и многие европейские коммунисты, Фельтринелли пришел в ужас от того с какой жестокостью Советский Союз подавил народную революцию и решил – раз уже венгры не испугались Москвы и дорого за это заплатили, то ему, в безопасной Италии, стыдно пугаться. «Доктору Живаго» — быть.
На Пастернака стали давить чтобы он написал Фельтринелли и отозвал свою рукопись назад. Но Фельринелли уже знал как ему реагировать на письма на русском и итальянском языках – сразу в мусорную корзину. Тогда в Милан отрядили небесталанного, но оооочень номенклатурного поэта Алексея Суркова – уламывать несговорчивого издателя. Фельтринелли и тогда не испугался. Сурков созвал пресс-конференцию, на которой прозрачно намекнул что последний раз произведение советского писателя издавалось заграницей в 1929, когда в Германии вышло «Красное дерево» Бориса Пильняка. Угроза была недвусмысленная – Пастернак был в гостях у Пильняка когда того арестовали в 1937. Пильняка обвинили в шпионаже в пользу Японии и намерении убить Сталина и расстреляли.
Но ничего у КГБ не вышло. 22 ноября 1957 на пресс-конференции в миланском отеле «Контитненталь» Джианджиакомо Фельтринелли объявил что за первый день было распродано шесть тысяч экземпляров. Тираж допечатывали и допечатывали, его постоянно не хватало. В июне 1958 «Доктор Живаго» вышел во Франции, в сентября в США и Великобритании, в октябре в ФРГ. В США «Доктор Живаго был первым в списке бестселлеров с ноября 1958 по май 1959 (потеснил «Эксодус» Леона Юриса). Похоже что единственной страной где шедевр русской литературы был недоступен, был СССР. И тогда в игру вступило ЦРУ. (На иврите «Доктор Живаго» вышел в том же 1958 году, в издательстве «Ам Овед», которым руководил на минуточку второй премьер-министр Израиля Моше Шаретт. Но я не нашла ни кто перевел, ни как издательство «Ам Овед» получило права).
На международной выставке в Брюсселе в 1958 павильон Ватикана занимался распространением слова божьего. Там работали русскоязычные сотрудники и лежали стопками Библии, молитвенники и прочая религиозная литература на русском языке. Идея была отправить за железный занавес хоть какое-то количество экземпляров через советских посетителей выставки, а так же часто посещающих СССР европейцев и американцев. Выставка продолжалась целый год, и с сентября посетителей павильона Ватикана ждал новый сюрприз – «Доктор Живаго» на русском языке. Благодаря совместной работе ЦРУ и их голландских коллег, а так же гостеприимству Папы, роман возвращался в Россию.
Распространяя на Экспо-1958 (так называлась международная выставка) «Доктора Живаго» американцы подложили своим главным соперникам огромную свинью. Ведь в контексте холодной войны каждая из сторон использовала любой форум для пропаганды своих достижений и превосходства своей системы. Советский Союз вбухал в свой павильон пятьдесят миллионов долларов. Например там хранилась точная копия спутника запущенного вокруг земли годом ранее, первого в истории человечества. Запуск спутника вызвал настоящую панику в США, все вдруг озаботились технологическим отставанием от СССР, а Хрущев злорадно заявил «Мы вас похороним». Сейчас об этом смешно читать, а вот в 1957 американцам было очень не смешно. Если СССР сделал технологический рывок и первым вышел в космос, кто их их знает, какие еще козыри у них в рукаве? А вдруг у них и военные разработки не отстают? Будущий президент, а тогда лидер демократов в Конгрессе Линдон Джонсон заявил что это поражение хуже Перл Харбора. Это не было просто политической риторикой. Ракета доставившая спутник на орбиту была межконтитнентальной баллистческой ракетой. Если у русских есть ракеты достигающие околоземной орбиты, что помешает им запустить такую же по территории США? В Америке начали срочно вкладывать средства в образование, науку и оборонку, хотя президент Эйзенхауэр знал что советские ракетные арсеналы совсем не такие обширные в реальности как на бумаге. Американские шпионские самолеты летали на высоте не доступной для советских ПВО, все снимали и отчеты об этих полетах ложились президенту на стол. И все же запустив спутник, СССР получил неслабую победу в холодной войне. Чтобы еще насолить американцам, в советском павильоне выставили макет Спутника-2, на котором на околоземную орбиту полетело первое млекопитающее – собака Лайка. (Так себе достижение – Лайка погибла. И тут Кремль не мог обойтись без вранья. После возвращения аппарата с погибшей собакой на Землю, еще неделю публиковали бюллетени о состоянии ее здоровья, а потом “усыпили”. Но какой-то ушлый радиолюбитель на западе ловил сигнал от спутника и понял что Лайки в живых нет. В Москву стали приходить письма с протестами против жестокого обращения с животными и троллингом вроде предложения послать на орбиту Никиту Сергеевича вместо того чтобы мучить ни в чем не повинных собак).
Однако вернемся к «Доктору Живаго». До сих пор неясно каким образом русский текст оказался в распоряжении ЦРУ. Кто-то скрупулезно сфотографировал роман – страницу за страницей. Пачка фотографий пришла в Лэнгли по почте в январе 1958. Глава советского отделения Джон Мори написал в меморандуме: «Это самая еретическая литературная работа советского писателя со времен смерти Сталина». Мори знал о чем говорил, он обладал широким кругозором и пониманием человеческой психологии, так необходимыми в работе разведчика. «Доктор Живаго» не призывал к восстанию против Кремля и не перечислял преступления режима против собственного народа. Однако этот роман игнорировал абсолютно все указивки Кремля о том зачем писать литературные произведения и как их писать – и в этом была его главная сила.
Мори и его коллеги понимали что наибольшее воздействие на умы и сердца оказывает литература которая не выглядит как пропаганда. Именно своей аполитичностью роман и его главный герой вызвали такую злобу у Кремля. При всем желании невозможно было приписать Юрию Живаго измену родине и работу на иностранные разведки. Из меморандума Джона Мори: «У нас есть возможность подвигнуть население СССР начать задавать вопросы – а что не так с их правительством, почему литературный шедевр написанный одним величайших пишущих на русском писателей запрещен в его стране, его народу и на его языке.» План ЦРУ предполагал две направления – сделать «Доктора Живаго» как можно более известным на западе и любыми путями доставлять экземпляры в СССР. (Дальше про то как по просьбе ЦРУ голландская разведка договорилась с голландским издателем – а тот оказался идейный антикоммунист – отпечатать тираж для отправки в Советский Союз. Именно этот тираж распространялся на Эскпо-1958, а так же по другим каналам).
В конце лета 1958 начали ходить слухи что Пастернак – фаворит на Нобелевскую премию по литературе. Официальная Москва хотела чтобы премию получил Михаил Шолохов, но он даже в шорт-лист не попал. Включение в шорт-лист Пастернака заставило Кремль думать а как они будут реагировать если он таки выиграет. Советскому посольству в Стокгольме пришло указание довести до сведения шведских интеллектуальных кругов что присуждение премии Пастернаку будет рассматриваться как недружественный акт.
Днем 23 октября в Переделкино приехала толпа западных репортеров из Москвы чтобы взять у Пастернака интервью. Главный вопрос – что вы чувствуете по поводу вручения вам Нобелевской премии по литературе. А Пастернак ничего не знал и пошел на свою обычную прогулку по переделкинским тропинкам. Тут-то толпа журналистов его и настигла. Борис Леонидович был вежлив и доброжелателен, но ничего особо субстантивного не сказал. Вернулся домой праздновать с близкими людьми.
Официальная Москва молчала два дня, а потом началась травля – статьи в газетах, изгнание из Союза писателей (а это означало лишение пенсии), уже открытое наблюдение людей из КГБ. В минуту слабости Пастернак предложил Ольге Ивинской вместе напиться нембутала и умереть – она отговорила. В отчаянии Пастернак отправил телеграмму Нобелевскому комитету, мол, отказываюсь от премии. Этот поступок не принес желаемых результатов ни Пастернаку, ни его гонителям. Все обманулись в своих надеждах. Кремлевские бонзы надеялись что скандал сойдет на нет, а случилось обратное. Всем на западе было ясно что Пастернак отправил эту телеграмму под давлением и скандал разгорелся еще интенсивнее. В газетах разных стран публиковали письма протеста писателей и прочих интеллектуалов. Эрнст Хемингуэй предложил Пастернаку свой дом на случай если в эмиграции ему понадобится жилье. Перестать травить писателя у Хрущева просил лично Джавахарлал Неру. Но и Пастернак обманулся в своих надеждах что от него отстанут. Не отстали. Наоборот, стали угрожать изгнанием из страны, а это для любящего Россию не коньюктурной, а настоящей любовью писателя было как нож в сердце. Все эти переживания и стресс не прибавили Пастернаку здоровья. Меньше чем через два года, 30 мая 1960, он умер от рака легких.
Все началось с написанного от руки объявления приклеенного возле билетной кассы Киевского вокзала в Москве. «В четыре часа дня в четверг 2 июня состоится прощание с Борисом Леонидовичем Пастернаком, величайшем поэтом современной России». Как известно, поезда на Переделкино отходили именно с Киевского вокзала. По поводу смерти Пастернака партия и правительство хранили ледяное молчание. Лишь 1 июня появилось короткое сообщение в журнале «Литературная жизнь», а на следующий день – в «Литературной газете», в самом низу последней страницы.
В начале мая того же года Хрущеву удалось опозорить Эйзенхауэра, а это означало конец перемирия в холодной войне между двумя великими державами. 1 мая над советской территорией был сбит американский разведывательный самолет У-2. Сотрудники ЦРУ уверяли Эйзенхауэра что на камере сработает устройство самоуничтожения, а пилот, ФРэнсис Гэри Пауэрс, не переживет падения с такой высоты. Поэтому президент согласился использовать в качестве официальной версии то что ему поднесли – НАСА выпустила коммюнике что у них, дескать, пропал над северной Турцией исследовательский самолет. Но в Вашингтоне не знали что Пауэрс жив и во всем признался. Оборудование для шпионских съемок тоже пережило падение. Все это Москва продемонстрировала со смесью триумфа, злорадства и гнева праведного. Эйзенхауэр лез на стену и хотел подать в отставку.
Инцидент с разведывательным самолетом стал победой для кремлевских ястребов. Они устроили ловушку американскому президенту и тот в нее угодил – врал не только своему народу, но и всему миру. Именно таким был геополитический климат на момент смерти Пастернака. Последнее что нужно было кремлевским властям – это похороны которые станут катализатором крамольных настроений внутри страны и очередной порции международного осуждения. Поэтому было решено хранить молчание, чтобы о том что Пастернак умер узнало как можно меньше людей. Так бы оно и вышло, если бы Пастернак не значил так много для стольких людей.
Заработало «сарафанное радио» московских студентов, писателей, интеллектуалов – и скоро повсюду стали появляться рукописные объявления, копии того что на Киевском вокзале, вместо тех что срывала милиция. Сам акт посещения похорон опального затравленного поэта стал формой сопротивления советской власти – не политического, а этического и морального. Скорее всего большинство посетивших эти похороны не были готовы систематически слушать западное радио, распространять самиздат, и уж тем более выходить с плакатами на площадь и сидеть в тюрьме. Но все они приняли решение – не испугаться, а прийти и проститься.
Среди толпы скорбящих находился один человек, который планировал бросить режиму более прямой и оскорбительный вызов. Он уже последовал примеру Пастернака, отправил свою рукопись на запад и КГБ уже его искал. Под носом у сотрудников КГБ которые в открытую фотографировали скорбящих находился человек которому предстояло доставить Комитету еще немало головной боли. Звали его Андрей Синявский.
На фото – письмо Пастернака Джианджиакомо Фельтринелли на тему «от меня только по французски» и подписи обоих под контрактом.
После смерти Пастернака власти отыгрались на Ольге Ивинской и ее дочери Ирине Емельяновой. Прицепились к иностранным гонорарам, часть которых, согласно желанию Пастернака шли Ольге. В 1960 обеих приговорили к лагерным срокам за контрабанду и незаконные валютные операции. Ольга получила восемь лет, Ирина – три. Обеих освободили досрочно – Ирину в 1962, Ольгу в 1964. Ирина написала очень интересные и трогательные мемуары, «Легенды Потаповского переулка», в сети есть.