Синявский. Москва. 1964-1966
Пять лет КГБ охотилось за неким Абрамом Терцем, публиковавшим свои произведения заграницей. На Лубянке были уверены что это выбранный с издевкой псевдоним – Абрашка-Терц-карманник-из-Одессы был одним из любимых героев блатного фольклора. Абрам Терц явно наслаждался своим статусов литературного преступника. Западные газеты и журналы наперебой печатали отрывки и рецензии, создавался информационный шум. Хуже всего, Абрам Терц подавал дурной пример. Вслед за ним стал публиковаться за рубежом некий Николай Аржак, а потом подтянулся Иван Иванович Иванов. Скандал с Пастернаком и его Нобелевской премии произошел совсем недавно и был еще свеж в памяти. А теперь эти публикации давали повод критикам СССР утверждать что это тоталитарное общество без творческой свободы.
Советская разведка внедрилась в американский ядерное проект, в Госдеп, в британское министерство иностранных дел, в британскую разведку – но несколько лет не могли понять кто же скрывается за псевдонимом Абрам Терц. Эксперты на Лубянке никак не могли определиться живет этот таинственный автор в СССР или пишет из за бугра. Так как сюжет повести «Суд идет» вертелся вокруг «дела врачей», а псевдоним был еврейский, корифеи из КГБ искали подозреваемых только среди евреев, что существенно сужало их возможности.
В начале 1964 Комитет начал распутывать ниточку из сложного клубка в центре которого находился загадочный Абрам Терц. Они внедрили в московские литературные круги своего агента под оперативным псевдонимом «Ефимов». Ефимов донес на некоего Юлия Даниэля, у что у того «анти-советские материалы». Сам Даниэль не был особо примечателен – сын драматурга писавшего на идиш, занимался стихотворными переводами с иностранных языков. Вскоре на Даниэля поступил еще один донос, из Ялты, что его рукопись «тянет на 15 лет». Гебисты начали следить за Даниэлем, опрашивать его коллег и знакомых и пришли к выводу что он публиковался под псевдонимом, но этот псевдоним не Абрам Терц, а Николай Аржак. Стали присматриваться к его коллегам по Литературному институту им. Горького и постепенно у них выкристаллизовался один подозреваемый. По странной иронии судьбы, его еще в студенческие годы безуспешно пытались завербовать. Так Юлий Даниэль, сам того не зная, привел расследование к Андрею Синявскому.
Все знали Синявского как уважаемого, хоть и либерального, литературного критика. Его экспертизой были поиск и реабилитация писателей ошельмованных и репрессированных в сталинские годы. Он даже регулярно встречался в Пастернаком и в 1958 его пару раз таскали на «беседы», но Синявский сумел убедить гебистов что он аполитичный литературный критик и заинтересован только в восстановлении стихов опального поэта.
На самом деле Андрей Синявский возненавидел советскую власть еще будучи студентом, во время послевоенных гонений под руководством Жданова. Арест отца по вздорному обвинению в шпионаже в пользу США тоже не прибавил Андрею советского патриотизма. Синявского-старшего отпустили из тюрьмы через девять месяцев, под гласный надзор МГБ. До самой своей смерти в 1956 Синявский-старший мучился галлюцинациями и страхами, а Андрей смотрел как отец мучается и был бессилен что-то сделать. И теперь, в 1964 за респектабельным фасадом скрывался человек у которого к советской власти был очень личный счет и от души эту власть ненавидящий.
В 1964 КГБ под руководством Владимира Семичастного начал операцию «Эпигоны». Целью было не только добыть доказательства что Юлий Даниэль и Андрей Синявский отсылают свои произведения за бугор, но и установить каналы по которым они это делают. (Дальше описывается все расследование, которое привело к тому что 13 сентября 1964 Синявский и Даниэль были арестованы).
В кабинетах Лефортовской тюрьмы Синявский и Даниэль признались что отправляли свои произведения за рубеж, но отрицали антисоветский умысел. Назвать помогавших им европейцев они тоже отказались. Это КГБ не удовлетворило и они посадили в камеру своего человека, «наседку». Этот человек долго прожил заграницей в качестве резидента, не выглядел советским и Синявский ему доверился. Когда сокамерника «отпустили», Синявский дал ему все адреса-явки-пароли для передаче жене, Марии Розановой.
Так вышли на Андрея Ремизова, того самого который публиковался под псевдонимом Иван Иванович Иванов. Он был директором московской Библиотеки иностранной литературы, ездил заграницу и имел доступ к запрещенным книгам. Он написал эссе о советской практике государственного контроля за литературой и оно было напечатано в июньском номере журнала «Энкаунтер» за 1964 год. На Ремизова нажали, он сдался и признался в то что брал некоторые рукописи Синявского с собой, когда выезжал на Запад. Сначала хотели устроить судебный процесс на троих – Синявского, Даниэля и Ремизова. Но скоро поняли что лучше сделать из Ремизова главного свидетеля обвинения. Его ментальное состояние было таким что пришлось отправить его в психбольницу и там круглосуточно следить чтобы он не покончил с собой. Кроме того, КГБ удалось обмануть жену Юлия Даниэля, Ларису Богораз. К ней под видом симпатизирующего западного бизнесмена готового вывозить информацию за рубеж послали своего агента и она передала ему немало информации.
Арест Синявского и Даниэля потряс московскую литературную общественность. В том же 1964 году в результате тихого переворота Никиту Хрущева отправили на пенсию и генсеком стал Леонид Брежнев. Ястребы в его аппарате так и чесались наказать тех кто при Хрущеве слишком много себе позволял. В западной прессе стали появляться статьи что советский режим идеологически ослаблен, а внутренняя оппозиция становится сильнее – нужно было срочно показать что это не так. А интеллигенция поняла что гайки начнут закручивать.
(Дальше перечисление статей в западной прессе в защиту Синявского и Даниэля и попыток достучаться до советских деятелей)
Протесты западных интеллектуалов и писателей стали колючкой в боку официальной Москвы, но решающим фактором стали события внутри СССР. Уже много месяцев советская печать злорадно освещала расовые проблемы и связанные с ними уличные протесты в США. Иногда эти демонстрации разгонялись силовыми методами, что давало советским газетам повод обвинять американские власти в лицемерии и слабости. В СССР уличные протесты отсутствовали как класс – до 5 декабря 1965. Арестовав Синявского и Даниэля, КГБ запустило цепочку событий приведших к трещинам в гранитном фасаде идеологического монолита.
Невозможно переоценить значение того что произошло на московской Пушкинской площади 5 декабря 1965. Место и дата демонстрации были выбраны не случайно. 5 декабря 1936 была принята Конституция СССР, называемая еще «сталинской Конституцией». Там признавалось право на свободу слова, а сажать писателей за публикацию – это нарушение свободы слова. Протестующие требовали чтобы процесс Синявского и Даниэля был открытым, как того требовал советский закон. Около пятидесяти демонстрантов во главе с Александром Есениным-Вольпиным собрались возле памятника Пушкину – национальному поэту, защитнику творческой свободы и любителю говорить властям правду. Демонстрантам удалось развернуть три из четырех плакатов («Уважайте советскую конституцию») прежде чем их скрутила милиция.
Многие участники демонстрации дорого заплатили за свою попытку вкусить свободы. Около сорока человек исключили из институтов. Студента Леонида Губанова и школьницу Юлию Вишневскую месяц продержали в психбольнице. Но свершилось главное – о демонстрации узнали на западе. Эту новость подхватили все западные СМИ и передало обратно в СССР Радио Свобода. Да, немного народу, да, быстро разогнали, но – оказывается, на улицы советских городов выходят с политическими протестами. Диссиденты сделали традицию – каждый год 5 декабря собираться на Пушкинской площади, благо недостатка в поводах для протестов никогда не наблюдалось. Это стало началом того о чем еще несколько лет никто и помыслить не мог – правозащитного движения в Советском Союзе. (У Юлии Вишневской впечатляющее резюме активиста-правозащитника. В 1971 она покинула СССР, работала в Мюнхене на Радио Свобода. Сейчас на пенсии, живет в Израиле).
* * *
Синявский бросил вызов режиму не только тем где он публиковался, но и собственно содержанием написанного. Из эссе «Что такое социалистический реализм»:
Что такое социалистический реализм? Что означает это странное, режущее ухо сочетание? Разве бывает реализм социалистическим, капиталистическим, христианским, магометанским? Да и существует ли в природе это иррациональное понятие?
Может быть, его нет? Может быть, это всего лишь сон, пригрезившийся испуганному интеллигенту в темную, волшебную ночь сталинской диктатуры? Грубая демагогия Жданова или старческая причуда Горького? Фикция, мифпропаганда? Подобные вопросы, как мы слышали, возникают частенько на Западе, горячо обсуждаются в Польше, имеют хождение и в нашей среде, возбуждая ретивые умы, впадающие в ересь сомнения и критиканства…
Дальше Синявский разбирает как пытаясь воплотить в жизнь утопию, коммунизм вернулся к тому что хотел навсегда уничтожить.
Чтобы навсегда исчезли тюрьмы, мы понастроили новые тюрьмы. Чтобы пали границы между государствами, мы окружили себя китайской стеной. Чтобы труд в будущем стал отдыхом и удовольствием, мы ввели каторжные работы. Чтобы не пролилось больше ни единой капли крови, мы убивали, убивали и убивали. Во имя цели приходилось жертвовать всем, что у нас было в запасе, иприбегать к тем же средствам, какими пользовались наши враги, —прославлять великодержавную Русь, писать ложь в «Правде», сажать царя на опустевший престол, вводить погоны и пытки… порою казалось что для полного торжества коммунизма не хватает лишь последней жертвы – отречься от коммунизма. Господи, Господи! Прости нам наши грехи!
Эти слова вполне мог бы сказать большевик Рубашов из романа Артура Кестлера «Слепящая тьма». Понятно что Синявский писал идеологическую крамолу. При Сталине расстреливали за куда меньшее.
Вместо социалистического реализма Синявский предлагал нечто принципиально новое – «фантасмагорическое искусство». Если «Доктор Живаго» был написан в традиции реализма девятнадцатого века, то двадцатому веку нужен свой стиль и своя литература. Повесть «Суд идет» написана именно в таком стиле. Можно сказать что «Что такое социалистический реализм» это рецепт, а «Суд идет» — это приготовленное по рецепту блюдо.
Действия «Суда» разворачивается в 1952-1953, в параноидальной атмосфере породившей «дело врачей». ГГ приходит в свою квартиру высоко в одной из московских многоэтажек и обнаруживает что идет обыск. Он спрашивает гебистов – «Вы меня арестуете?» и получает непонятный ответ «Вам оказано доверие». Внезапно одна из стен становится прозрачной и взору ГГ открывается панорамный вид на Москву.
А над домами, среди разодранных облаков, в красных лучах восходящего солнца, я увидел воздетую руку. В этом застывшем над землей кулаке, в этих толстых, налитых кровью пальцах была такая могучая, несокрушимая сила, что меня охватил сладкий трепет восторга. Зажмурив глаза, я упал на колени и услышал голос Хозяина. Он шел прямо с небес и звучал то как гневные раскаты артиллерийских орудий, то как нежное мурлыканье аэропланов.
Хозяин (представленный в виде божества Сталин) дает главному герою задание: рассказать историю городского прокурора Владимира Глобова, которого называет своим «возлюбленным сыном и верным слугой». Задача Глобова – отправить за решетку доктора Рабиновича промышляющего подпольными абортами (отсыл к «делу врачей»). В процессе расследования Глобов обнаруживает что «потерпевшая» — его жена Марина, которая наставляет ему большие ветвистые рога и не хочет рожать чтобы не испортить свою красоту. У Глобова есть сын-студент Сережа, который написал манифест призывающий вернуть коммунизму его первозданную чистоту и покончить с коррупцией пронизывающей режим Хозяина. В результате Сережа оказывается в лагере, куда потом попадает Рабинович и сам ГГ.
В своей рецензии на «Суд идет» напечатанной в журнале «Гардиан» драматург Майкл Фрейн назвал роман «молнией не менее освещающей тьму чем «Доктор Живаго»». Журнал «Тайм» назвал «Суд идет» «самым уникальным романом написанном в Советском Союзе со времен революции». Русская литература усохла и замерзла за годы сталинской зимы и наследию Пушкина, Толстого и Достоевского навсегда остаться в девятнадцатом веке. «Доктор Живаго» тоже был по своему характеру и стилю романом века девятнадцатого. А Абрам Терц (в миру Андрей Синявский) вышел на литературную сцену с треском и блеском, с чем-то принципиально новым, с дерзким и причудливым стилем, который весело обстебывал методички социалистического реализма. И теперь он находился в руках КГБ.
* * *
Официальная Москва устроила показательный процесс над Синявским и Даниэлем именно с целью – показать. С начала шестидесятых неугодных писателей старались по тихому упаковать в психушку – Иосиф Бродский, Валерий Тарсис, Александр Есенин-Вольпин на своей шкуре узнали что такое карательная психиатрия. (Бродскому устроили громкий процесс незадолго до Синявского и Даниэля, но постеснялись предъявить ему антисоветский умысел и ограничились тунеядством). Писателей слишком известных для подобных мер (Пастернака, Ахматову) держали в изоляции и брали в заложники их близких. Понятно что по сравнению со сталинскими временами это все выглядело достаточно по-вегетериански. Но Кремль понял что заигрался в либерализм. Показательный процесс должен был послужить сигналом всем кто даже думал публиковаться в самиздате и тамиздате. Сам Синявский писал: «Наш процесс должен был стать подарком от КГБ партии к 23-ему съезду. Образцовый процесс который можно показать Западу на накрахмаленной белой салфетке».
Однако скоро поняли что громкого триумфа не будет. В начале 1966 дело перевели из московского суда в подмосковный. Процесс быстро становился тем что нести тяжело, а выбросить жалко. Вопрос подавления свободы слова в СССР давал Западу инфоповод, легкую пропагандистскую победу и именно тогда когда Запад в ней сильно нуждался. В марте 1965 президент Джонсон как раз отдал приказ о массированных бомбардировках Северного Вьетнама, а через месяц американский десант высадился в Доминиканской Республике. Процесс Синявского и Даниэля оказался как нельзя кстати чтобы сконцентрировать внимание международной общественности на СССР.
* * *
То что государство хотело показательно расправиться с Синявским и Даниэлем стало ясно 13 января 1966 когда в «Известиях» вышла разгромная статья за подписью Дмитрия Еремина. (Дальше несколько цитат из сего шедевра, полностью приводится в книге «Цена метафоры: преступление и наказание Синявского и Даниэля», ссылка в первом комментарии). Следующей со своим бенефисом выступила в «Литературной Газете» Зоя Кедрина, бывшая коллега Синявского и Даниэля по Литинституту им. Горького. Свой опус она озаглавила «Наследники Смердякова» и почему-то начала с опровержения хвалебных западных рецензий, хотя подавляющее большинство читателей «Литературной газеты» не читали ни написанного Синявским и Даниэлем, ни рецензий. Она написала что если бы герой Достоевского, любитель мучить кошек, писал бы художественную литературу, то он писал бы что-то вроде Терца и Аржака.
Такая травля еще больше склонила западное общественное мнение на сторону арестованных писателей. Редакционная статья в «Нью Йорк Таймс» назвала это «советским маккартизмом». 49 писателей из пяти стран подписались под коллективным письмом Косыгину с просьбой не преследовать писателей в суде. На Западе поняли что газетная шумиха была затеяна чтобы подготовить к процессу то что в СССР сходит за «общественное мнение» и что назад пути нет. Но существовала одна большая разница между травлей Синявского и Даниэля и травлей Пастернака. У Синявского и Даниэля была возможность публично ответить. В первый раз писателей в СССР судили за то что они написали и в первый раз обвиняемые получили возможность высказаться. Запретить Синявскому и Даниэлю говорить или судить их in absentia власти не решались – слишком много телекамер было нацелено с Запада.
Заседание началось 10 февраля 1966. Несмотря на жестокий мороз, на улице топталась небольшая группа поддержки, в основном студенты Синявского. Сразу стало понятно что у властей весьма своеобразное понятие о том что такое «открытый» процесс. Вокруг пятиэтажного желтого здания косяками ходили милиционеры и люди в штатском, проверяли у всех документы и решали кого впускать, а кого нет. Иностранных журналистов не пустили и они мерзли на улице вместе с группой поддержки. Билеты на процесс распространялись по партийным каналам, причем билеты на каждое заседание были определенного цвета. Билеты проверяли дважды – у входа в здание и подножия лестницы ведущей на верхние этажи.
Председательствовал Лев Николаевич Смирнов. Резюме у него было впечатляющее – Нюрнбергский процесс, Токийский процесс, суд на восставшими рабочими Новочеркасска (приговорил к смерти девять человек). Обвинялись Синявский и Даниэль по статье 70, часть первая – антисоветская агитация и пропаганда. Прокурора звали Олег Тимошкин и еще Синявский и Даниэль были обязаны отвечать двум «общественным обвинителям» от Союза Писателей. (У Бродского на процессе тоже такое было). В этой роли выступили та самая Зоя Кедрина и некто Аркадий Васильев. Клерк прочла 18-страничное обвинительное заключение и там где она цитировала повесть Даниэля «Говорит Москва», зрители возмущено роптали. Если Синявский и Даниэль надеялись что кто-то в зале суда будет им сочувствовать, то эти надежды очень быстро рассосались.
Первым допрашивали Юлия Даниэля. Вся стратегия прокурора вертелась вокруг выдергивания цитат из художественных текстов Даниэля и приписывания ему высказанных в этих цитатах идей. (Очевидно Тимошкин не понимал что автор и персонаж могут в чем-то не соглашаться). Допрос ушел в литературные дебри и чем дальше уходил, тем больше сопел и потел Тимошкин и тем легче чувствовал себя Даниэль – он-то был экспертом в этих вопросах. Диалоги были примерно такие:
— Какова идеологическая направленность повести «Говорит Москва»?
— Существует разница между содержанием и идеологической направленностью.
— Почему в тексте столько ненависти к советскому народу?
— Вы обращаетесь ко мне, к моему персонажу или к кому-то еще?
Вообще весь процесс напоминал цирк. То отключили электричество и зал погрузился в темноту. То прокурор перепутал имена обвиняемых. То судья Смирнов рявкнул «Здесь вам не литературные дебаты».
У адвоката Даниэля не было особой стратегии защиты кроме как напирать на то что его доверитель воевал в великую отечественную (ушел на фронт со школьной скамьи). Сам Даниэль упорно пытался донести до суда мысль что литература не может по определению быть оружием в холодной войне. «Что касается вреда нашему государству» — сказал он – «Нет таких книг которые способны ему навредить».
Дальше вызвали Синявского.
Прокурор: Эти произведения отражают ваши политические взгляды?
Синявский: Я писатель, а не политик. Ни один писатель не выражает политических взглядов при помощи художественных произведений. Вы бы не стали спрашивать Пушкина или Гоголя об их политических взглядах. (Ропот в зале).
Дальше речь пошла о том что в книге «Суд идет» описаны некие технологии помогающие читать мысли и особые фильтры которые соединяют и восстанавливают обрывки рукописей спущенных в унитаз. Так же прицепились к тому что главный герой оказался в лагере.
Синявский: Исторические события в романе ограничены периодом перед смертью Сталина. Это литературное произведение, а не политический трактат. Разрешите мне сказать. Один из моих персонажей безумен…
Судья Смирнов (перебивает): Вы пишете о технологиях чтения мыслей и фильтров для канализации. Иными словами кто-то принял решение установить подобные аппараты. Разве это не клевета на наших людей, наше общество, нашу систему?
Синявский: Повествование ограничено временной рамкой «дела врачей». Тогда в стране царила атмосфере шпиономании и паранойи. Эпилог 1956 написан от имени персонажа, а не Синявского и не Терца. Это не реальность, а ночные кошмары персонажа. Это не попытка описать историческую реальность 1956 (смех в зале).
С самого начала было понятно что Синявского и Даниэля признают виновными. Но к чему общественность оказалась совершенно не готова, это к необычайно суровым приговорам. Судья Смирнов приговорил Синявского к семи годам лагерей, Даниэля к пяти, обоих к строгому режиму. Ожидавшие на улице иностранные журналисты пытались задать осужденным вопросы, но дружинники образовали вокруг Синявского и Даниэля плотное кольцо и до них просто не добрались. Их погрузили в воронок и воронок исчез в зимней метели. Мария и Лариса обнялись и пошли каждая в свою сторону.
Последовала предсказуемая реакция всего цивилизованного мира. Пен-клуб отправил телеграмму Косыгину где приговор был назван «диким и бесчеловечным». Хана Арендт назвала этот приговор «зловещим возрождением исторического явления которое мы надеялись что стало достоянием истории». Грэм Грин, которого никак нельзя было назвать твердолобым антикоммунистом, заявил что все роялтис от публикаций русских переводов его книг он жертвует Марии Розановой и Ларисе Богораз. И так далее, и тому подобное.
А дальше пришла очередь Кремлю удивляться и досадовать, ибо они оказались совершенно не готовы к тому как отреагируют на это варварство европейские компартии. Официальные газеты коммунистических партий Англии, Франции, Италии, Швеции, Норвегии, Дании и Австрии опубликовали протесты, некоторые в очень непочтительных к Москве выражениях. Главный печатный орган компартии США, газета «Уоркер» призвал Кремль помиловать Синявского и Даниэля. Советологи и кремлеведы в западных разведках только руками разводили – в первый раз на их памяти компартии западных стран так открыто взбунтовались. А в СССР случилось и вовсе небывалое – 63 советских писателя подписали письмо в защиту Синявского и Даниэля, включая такие чтимые фигуры как Илья Эренбург и Корней Чуковский.
На 23-ем съезде КПСС 1 апреля 1966 наконец скоординировали ответ. Выпустили на трибуну Михаила Шолохова – к тому времени вконец спившегося и деградировавшего – и он заявил что не надо было устраивать вокруг Синявского и Даниэля судебно-процессуальные пляски, а просто поставить отщепенцев к стенке, как в 1920-ые. Даже Брежнев уделил Синявскому и Даниэлю несколько минут своей речи. СССР окопался в идеологической войне и не собирался сдавать своих позиций. Дело Синявского и Даниэля было хорошим поводом упереться рогом и продемонстрировать Западу что уступок не будет.
17 апреля 1966 упала настоящая бомба – Нью Йорк Таймс опубликовала полную стенограмму процесса. О том чтобы получить стенограмму безуспешно ходатайствовали жены обвиняемых и их адвокаты. Вся советская резидентура в США встала но ноги и обнаружили что стенограмму продал неизвестным лицам их коллега. Звали его Николай Дьяконов. Его легендой было «журналист Агентства Печати Новости», а на самом деле он был разведчиком. Дьяконов был тот еще жук – торговал советским абстрактным искусством, проворачивал валютные операции. Судить гласным судом своего агента Советы конечно не могли. Его по тихому отозвали в Москву. Ярость властей обрушилась на диссидентов внутри страны. В январе 1968 судили Александра Гинзбурга, Юрия Галанскова, Алексея Добровольского и Веру Лашкову. Им вменялось составление справочников по правозащитному движению и передаче их заграницу. Галанскова приговорили к семи годам лагерей, Гинзбурга к пяти, Добровольского к двум, Лашкову к одному. Лашкову освободили в апреле того же года.