Солженицын и Ахматова. Экибастуз-Ленинград. 1952-1956
В августе 1950 Александр Солженицын глубокой ночью добрался до лагерного комплекса Экибастуз в изолированной от цивилизации казахской степи. По степным просторам шарили лучами мощные прожекторы – таким образом власти давали зекам понять как они рассматривают их возможные мечты о побеге. Солженицын попал в политическую зону. Она была окружена двумя рядами заграждений между которыми бегали собаки. Вокруг периметра лагеря было кольцо перепаханной земли – идея была что беглецы непрменно оставят свои следы. Политзаключенные спали в бараках с решетками на окнах и на ночь бараки запирались.
Солженицын был арестован в феврале 1945, когда находился на фронте, в Восточной Пруссии. Он написал приятелю письмо в котором позволил себе непочтительные шутки о Сталине. Дальше Лубянка и приговор – восемь лет лагерей. Прежде чем отправить в лагерь, Солженицына еще некоторое время тасовали по московским тюрьмам – Бутырки, пересыльная тюрьма на Красной Пресне, трудовой лагерь Новый Иерусалим под Москвой и снова Бутырки.
Сначала Солженицына определили в «шарашку». Так назывались тюремные НИИ где заключенные с техническим образованием работали по своим доарестным специальностям. Режим там был помягче, еды побольше, бараки почище. С юности мечтваший стать писателем Солженицын начал потихоньку писать стихи, благо в шарашке для этого оставались время и силы. И все-таки Солженицын видел моральную проблему в работе на бесчеловечный режим. Особенно впечатлил его соузник Дмитрий Панин, который изобрел механический дешифратор, но уничтожил своим чертежи дабы они не достались НКВД.
Начальству в шарашке надоела возня с неблагодарными зеками, и Солженицына вместе с Паниным этапировали в Экибастуз. В основном ехали в столыпинском вагоне без окон. Потом Солженицына некоторое время подержали в омской тюрьме, той самой где сидел Достоевский. В Казахстан везли в крытом грузовике, куда заключенных набили под завязку, как поленья. По прибытии ему обрили голову и велели нашить лоскуты с номером на куртку и штаны. Исчез Александр Солженицын, родился заключенный номер такой-то. Солженицын чувствовал себя заживо погребенным, изолированным от привычного мира – кругом сотни квадратных километров безлюдной степи, только коршуны висят в небе, высматривая себе обед или ужин. Он имел право раз в месяц получать посылку, однако отправлять письма разрешалось лишь два раза в год.
Дисциплина в лагере была суровой. Из бараков на перекличку, с переклички в столовую, из столовой на работу зеки ходили строем под дулами пулеметов установленных на вышках. Все теплые места были заняты блатными и те чморили политических разными способами. Солженицына направили в бригаду строителей.
Одной из немногих вольностей в Экибастузе было то, что разрешили карандаш и бумагу – с условием что лагерный цензор будет читать все написанное. Солженицын записывал стихи, учил наизусть, а черновики сжигал. Запоминать ему помогали самодельные четки из жеванного хлеба. Впоследствии Солженицын вспоминал что запомнил таким образом двенадцать тысяч стихотворных строк. (Четки хранятся в музее-квартире Солженицына на Тверской. Если конечно власть этот музей не закроет, сейчас всего можно ожидать).
Солженицын был не один такой уникальный – многие зеки читали и писали, находя в этом хоть какое-то утешение и способ сохранить психику в тяжелых условиях. В некоторых лагерях были театральные труппы и хотя контент подвергался жесткой цензуре, эти представления были источником радости для многих заключенных. Кое-кто рассказывал наизусть стихи чтобы развлечь публику и получал за это немудрящую плату. (В «Крутом маршруте» есть эпизод – Е.С. читает наизусть «Евгения Онегина» и в благодарность ей дают внеочередный глоток дефицитной воды). Солженицын читал свои стихи лишь тем в ком был абсолютно уверен. Он хотел одного – дожить до того момента когда сможет записать свои стихи. А для этого нужно выжить, для начала – пережить зиму.
После относительно мягкой осени начались ледяные ветра которые дули в степи непрерывно. Потом температура упала до минус тридцати-сорока и каждая маленькая оплошность могла стать смертельно опасно. (Это еще цветочки. В одну колымскую зиму Гинзбург каждое утро ругалась с мелким начальством минус пятьдесят градусов или сорок девять). Солженицын просыпался каждое утро и лицезрел слой льда в несколько сантиметров на окнах. Как бы не было холодно, вся бригада отправлялась на объект несмотря на то что раствор у них в ведрах замерзал. В «Одном дне Ивана Денисовича» большое внимание уделяется зимней одежде, чем больше слоев тем лучше. Особенно для Солженицына большую роль играли рукавицы, потому что он клал кирпичи. Малейшая дырочка в рукавица – и рука примерзала и надо было ее отдирать, оставляя клочок кожи.
Что делало пребывание в лагере просто ужасным – никто из заключенных не знал когда это мучение закончится. Даже если у человека заканчивался срок, этот срок лагерное начальство могло по произволу продлить, то есть сделать «пересидчиком». Комендант Экибастуза хвастался что в его каденцию был отпущен только один заключенный. Случались попытки побега, но беглецов неминуемо ловили, максимум через несколько недель. У зеков не было никакой надежды на освобождение, никакой мотивации работать – кроме страха перед наказанием. Случались и восстания, и зекам даже удавалось вытребовать для себя какие-то послабления, но силы были неравны и власти им жестоко мстили.
У Сталина не было никаких резонов открыть ворота ГУЛАГа. Для страны которая восстанавливалась после войны и ввязалась в гонку вооружений с Западом лагеря были ценным источником даровой рабочей силы. В тридцатые годы лагеря были встроены в советскую экономику, заключенных использовали для добычи леса и руды, а в военные годы заводы производившие технику и вооружения для армии располагали возле лагерных комплексов. В начале 1950 года население ГУЛАГа достигло своего пика, 2.4 миллиона человек.
В 1952 власти ввели новую меру чтобы мотивировать заключенных работать. Им начали платить зарплату (примерно 13% от того что получал вольный на аналогичной работе). Эта сумма делилась на две части – на половину зек имел право отовариться в ларьке, а другая половина откладывалось на тот момент когда его освободят, чтобы он вышел из лагеря с какой-то суммой. Нельзя сказать чтобы эта реформа как-то повлияла на произвол в отношении продления сроков. У Солженицына в феврале 1952 года начался последний год его восьмилетнего срока, но он ни на что особо не надеялся.
* * *
В Ленинграде Ахматова не надеялась на то что сталинская война с литературой когда-нибудь закончится. 6 ноября 1949 Лев Гумилев ушел с своей работы в этнографическом музее в обеденный перерыв с целью проведать мать. Ахматова давно прихварывала. Сотрудники НКВД его уже ждали. Ему дали какие-то несколько минут на сборы, после чего увели. Ахматова упала в обморок и после этого несколько дней оставалась в постели.
Арест Льва воскресил атмосферу тридцатых с их Великим Страхом. Одной из поэм которые Ахматова читала Исайе Берлину был «Реквием» написанный в 1938 по следам первого ареста Льва Гумилева. Посреди чтения Ахматова вдруг сделала паузу и начала рассказывать Берлину как она месяцами не знала что с ее сыном, не имея от властей никакой информации. День за днем она проводила в очередях возле тюрьмы Кресты. Позже в предисловии к «Реквиему» она опишет историю его создания так. Известную поэтессу кто-то в очереди узнал. Женщина сзади Ахматовой прошептала «синими от холода губами» — «А это вы сможете описать?» Своей поэмой она дала высказаться миллионам людей – тем у кого близких увели в никуда, тем кто месяцами и годами ждал весточки не зная что близкий человек уже расстрелян или замучен.
Однако второй арест Льва и это поставил под угрозу. Ахматова попросила Берлина не записывать «Реквием» потому что на тот момент надеялась что он будет опубликован. Теперь он попал в категорию крамольных бумаг от которых надо было срочно избавляться. Методично и безжалостно Анна Ахматова отправляла в огонь все свои рукописи и блокноты, все что могло быть использовано против нее и ее сына. Это был в первую очередь акт самосохранения, но ирония был в том что это был и акт веры в силу и бессмертие собственных стихов. Она надеялась что их тайком записали другие люди, надеялась что лучшие из них сохранит в собственной памяти – до того времени пока ей и сыну ничего не будет угрожать.
Как только Ахматова встала на ноги, она начала искать сына. Ей удалось узнать что он был переведен в московскую тюрьму Лефортово. Собрав все деньги, Ахматова отправилась в Москву. Жила у друзей и все свободное время обивала пороги различных официальных присутствий – пыталась узнать в чем Льва обвиняют, когда будет слушание по делу, здоров ли он. Ей разрешили передавать сто рублей в месяц в окошко для передач – это означало что заключенный жив. В сентябре 1950 Льва Гумилева приговорили к десяти годам лагерей и отправили в Казахстан. Правила те же – право получать одну посылку в месяц и писать два письма в год.
Ахматова долго отказывалась каяться, но теперь решила что сына надо спасать, пусть даже демонстрацией лояльности. С помощью Александра Фадеева она опубликовала цикл стихов «Песня мира» в журнале «Огонек». Эти тошнотворные оды, соцреализм в худшей его форме, восхваляли Сталина за восстановление страны. Если Сталин и заметил унижение Ахматовой, он виду не подал. Сначала Льва держали в КАРлаге (Караганда, триста километров южнее Экибастуза), потом перевели в сибирское Кемерово. За переводы Ахматовой платили по самой низкой ставке, денег ей хронически не хватало, а посылки сыну надо были собирать и она была вынуждена обратиться за помощью к друзьям. В мае 1951 с ней случился инфаркт. Это была та самая темная ночь перед рассветом, но о том что рассвет не за горами никто не знал. Сталинская паранойя усиливалась с возрастом и прогрессирующими болезнями и Сталин был готов к консолидации своей власти единственным знакомым ему способом – террором и запугиванием.
В 1952 году началось знаменитое «дело врачей». Девять профессоров медицины, в основном евреев, обвинили в попытке залечить до смерти все советское руководство и в убийстве Андрея Жданова. (Жданов умер в 1948). Повторилось история с убийством Кирова – подозрения расходились как концентрические круги по воде, все новые и новые люди затягивались в воронку мнимого заговора и все это ради того чтобы Сталин почистил ряды партии от всех кто мог его власти потенциально угрожать. За первыми девятью врачами последовали сотни рангом пониже.
В это же время Сталин объявил что будет съезд партии – первый за тринадцать лет. На предварительном заседании (из текста непонятно кто заседал) в октябре 1952 длинный доклад под названием «Экономические проблемы социализма в СССР». Было отпечатано двадцать миллионов экземпляров. Весь доклад можно суммировать в нескольких словах – будем противостоять Западу и закручивать гайки. Потом начались объявления недоверия когда-то очень доверенным соратникам. На закрытом заседании ЦК в очень зловещих выражениях «прорабатывали» Вячеслава Молотова, Анастаса Микояна и Климента Ворошилова. Во время Большого Террора Сталин так или иначе избавился от всех членов первого ленинского политбюро. Теперь было похоже что и от своего политбюро он готов избавиться и всех там заменить.
В январе 1953 о деле врачей впервые сообщили в печати и началась волна разнузданной антисемитской пропаганды. В больницах люди отказывались лечиться у врачей с еврейскими фамилиями, отказывались брать лекарства. Поползли слухи о готовящейся массовой депортации советских евреев. Сталин становился таким подозрительным и непредсказуемым, что даже всевластные члены Политбюро боялись за свою безопасность.
1 марта 1953 Сталин находился на своей даче в Кунцево. Весь день он не показывался в своем рабочем кабинете, из спальни не выходил. В первой половине дня никто ничего плохого не подумал – вождь был типичной «совой», работал или пировал по ночам, потом спал до часу-двух. Но к десяти вечера охрана разволновалась не на шутку. Однако сами струсили, послали в спальню горничную. Она обнаружила Сталина лежащим на полу, в луже мочи. С ним случился тяжелый инсульт, он еле двигался и потерял способность разговаривать. Народу об этом сообщили лишь через три дня, 4 марта. На следующий день Сталину стало совсем плохо и вечером 5 марта он скончался.
(— Не говори глупостей, Женюша, — почти кричал возбужденный Антон, — я говорю тебе как врач: выздоровление невозможно. Слышишь? Дыхание Чайнстока… Это агония…
— Вы просто младенцы, — ледяным голосом сказал Гейс, — неужели вы думаете, что если бы была надежда на выздоровление, народу сообщили бы об этой болезни? Скорее всего, он уже мертв. – «Крутой маршрут»)
В борьбе за власть Хрущев свалил и Маленкова, и Берию. В декабре 1953 Берию расстреляли по обвинению в измене родине и работе на иностранные разведки. Не помогло и то что после смерти Сталина он предложил некоторые количество либеральных реформ, хотя конечно делал это не из человеколюбия, а из соображений политической целесообразности. С уходом Берии со сцены тайная полиция была реорганизована и названа «Комитет Государственной Безопасности» — КГБ. Хрущев начал либеральные реформы и стало немножко полегче. Закрыли уголовные и политические дела против арестованных по «делу врачей», оставшихся к тому времени в живых – отпустили. Понизили цены на продукты, по амнистии 1953 инициированной еще Берией, выпустили более миллиона заключенных. (Среди этих заключенных почти не было политических, формально они под нее не попадали потому что имели слишком длинные сроки. Нет сомнений, что именно так она и была составлена – чтобы исключить политических. Кроме амнистии по срокам, отпускали беременных женщин, женщин с детьми в возрасте младше десяти лет, подростков, мужчин старше 55 лет, женщин старше 50 и инвалидов. Я не смогла найти отпускали ли политических которые под эти категории формально попадали.) Отказ от закручивания гаек нашел отражение не только во внутренней, но и во внешней политике. Не в последней очереди благодаря этому удалось заключить перемирие в Корейской войне. Люди почувствовали что стало подтаивать и начались восстания – восстали заключенные в Кенгире, Норильске и Воркуте, восстали строительные рабочие в ГДР. В обоих случаях на подавление бросили армию – Кремль хотел реформы в своем темпе, но уж никак не открытый бунт.
(Помаленьку из глухого бурления стали выкристаллизовываться эксцессы. Кто-то из ссыльных бросил коменданту в лицо свое удостоверение, закричал: “Не приду больше! Стар стал, чтобы каждые две недели вам кланяться, штамп ваш вымаливать. Хотите — забирайте! А сам больше не приду!” И главное — ничего ему не было. Просто через несколько дней получил по почте свое удостовереньице. И на нем — штамп за те две недели и еще за две вперед…
На мужской магаданской лагерной командировке работяги устроили хай из-за прокисшей баланды. Некоторые даже миски на пол пошвыряли. И опять-таки начальство стерпело. Никого в карцер не взяли. А вместо той кислой баланды по два черпака каши выдали.А как-то солнечным апрельским утром вдруг обнаружилось, что в течение ночи какой-то неизвестный злоумышленник напялил ржавое поганое ведро на статую товарища Сталина, что стоит в Магаданском парке культуры и отдыха. Прямо на голову… — «Крутой маршрут»)
Анна Ахматова ждала сына из заключения. Другие зеки выходили на свободу, а Лев продолжал сидеть. Материально ее ситуация улучшилась, ей стали подкидывать больше переводческих «халтур» и даже предложили дачу в писательском поселке под Ленинградом. Это период пробуждения замороженной страхом культуры потом с легкой руки Ильи Эренбурга назовут «оттепелью». В своем новелле под таким названием Эренбург коснулся дотоле запретной темы репрессий, правда только при Ежове. В тот же год в книжные магазины и библиотеки стали возвращаться произведения Исаака Бабеля. Реабилитровали стихи Марины Цветаевой, прозу Юрия Олеши и даже Достоевского. В 1956 вышла повесть Владимира Дудинцева «Не хлебом единым» которая пошла еще дальше эренбурговской «Оттепели» — критиковала что происходит вотпрямщас, а не во времена Ежова.
(Дальше февраль 1956, двадцатый съезд партии, развенчание культа личности)
Нет сомнений что в мотивах Хрущева гуманизм играл последнюю роль – он все-таки был членом сталинского политбюро и, как и все там, был замазан кровью по самые уши. Однако десталинизация стала официальной политикой Кремля и СССР начал открываться всему остальному миру. Во второй половине пятидесятых СССР вступил в «приличные» международные организации – ВОЗ, Юнеско, Международный Олимпийский Комитет, Красный Крест. Между 1956 и 1958 два миллиона советских граждан съездили за рубеж, а Советский Союз посетило полтора миллиона иностранцев. Одних писателей и артистов в этот период съездило заграницу двадцать тысяч. На начальных этапах своей администрации Хрущев занял достаточно примирительную позицию в международных делах. Он убрал советские войска из Финляндии и Австрии, отказался от территориальных претензий на Турцию и помирился с титовской Югославией. В ГУЛАГе начали потихоньку избавляться от рабского труда, то есть платить заключенным что-то похожее на зарплату.
Через месяц после хрущевского доклада Александр Фадеев, когда-то травивший Ахматову, написал письмо главному военному прокурору в котором просил пересмотреть дело Льва Гумилева. Там был сказано что Лев «серьезный ученый», которого «оклеветали карьеристы», а его мать «проявила себя настоящей советской патриоткой». То есть не зря Ахматова насиловала себя вымучивая пропагандистские вирши. В мае 1956 она наконец встретила сына из заключения.
* * *
Тогда Солженицын этого не знал, но ночь смерти Сталина стала его первой бесконвойной ночью за восемь лет. К его огромному удивлению Солженицына честно выпустили из лагеря в конце его восьмилетнего срока. Конечно о возвращении в крупный город не могло быть и речи. Его отправили в ссылку в городок Кок-Терек, в том же Казахстане, в двухстах километрах от границы с Китаем. Добирался он туда восемнадцать дней. Солженицын поселился в глинобитном домике, под голову положил бушлат, но первую ночь проспал как младенец – настолько приятно было спать одному в своем доме, а на в камере и не в бараке. На следующее утро пришла хозяйка домика с квадратными глазами и сказала что Солженицыну следует немедленно выйти на городскую площадь чтобы послушать репродуктор. Содержание новостей она пересказывать боялась. Можно представить себе чувства Солженицына когда он услышал о смерти Сталина. Однако ему хватило ума эти самые чувства скрыть.
Конечно пребывание в ссылке было далеко от понятия «свобода». Солженицын был обязан носить с собой удостоверение ссыльнопоселенца, раз в две недели отмечаться в комендатуре и не мог покинуть Кок-Терек без разрешения МВД. Но он мог жить где хотел (в пределах Кок-Терека), устроиться на работу, получать зарплату, а главное – записывать свои произведения и их хранить. Теперь он писал не только для того чтобы не сойти с ума. Он писал чтобы быть свидетелем.
В следующие три года на свободу вышло пять миллионов узников ГУЛАГа. Некоторые из них были готовы рассказать своим соотечественникам – и всему миру – что там творилось. Перечислить всех невозможно, но следует отметить «Колымские рассказы» Варлама Шаламова и «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург.
В 1945 в своем меморандуме относительно состояния советской литературы Исайя Берлин писал: «Сил к сопротивлению не осталось даже у самых непокорных». Но он ошибся. Борис Пастернак, друг Ахматовой, не бросивший ее в трудную минуту, дописывал роман которому было суждено напугать режим до международного скандала, хотя сам Пастернак еще об этом не знал. Молодой литературовед Андрей Синявский шел по улицам Москвы уже зная что будет писать так как он хочет, а не товарищи из Политбюро хотят. И Солженицын продолжал писать, заново отстраивая свою жизнь, найдя в ней главное дело – быть летописцем ГУЛАГа. У писателей еще осталось немало воли к сопротивлению, в чем предстояло убедиться всем кто профессионально занимался холодной войной.