28 января 1841 в уэльсском городке Денбай примечательном только своей ярмаркой для окрестных деревень родился человек которому удалось сделать то что не удалось Джеймсу Таки. В церковной книге церкви Св. Хиллари он был записан как «Джон Роулендс, бастард» и всю жизнь потом старался отмыться от этого позора. Маленький Джон был первым из пяти детей, которых родила незамужняя служанка по имени Бетси Пэрри. Его отцом мог быть и местный пьяница Джон Роулендс умерший от белой горячки, или уважаемый и женатый адвокат Джеймс Ван Хорн, у которого в доме Бетси работала или вообще кто-то из ее лондонских приятелей.

Родив, Бетси с позором покинула Денбай и оставила ребенка своему отцу и двум братьям. Джону было пять лет когда его дед умер и дядья тут же сдали его на воспитание другой семье за пол-шиллинга в неделю. Потом эта семья потребовала повысить плату, дядья отказались и так шестилетний Джон попал в работный дом имени Св. Асафа.

Письменные свидетельства о жизни в работном доме написаны чопорным викторианским новоязом, сквозь который приходится изрядно продираться чтобы понять что собственно имеется в виду. Местная газета описывала директора работного дома как алкоголика который «позволяет себе вольности» с сотрудницами. Следовательная комиссия посетившая работный дом в 1847 установила что взрослые призреваемые «предавались всем возможным порокам», а дети спали по двое в кровати, старшие с младшими из за чего младшие начинали «понимать и делать вещи не подходящие им по возрасту и развитию». Всю оставшуюся жизнь Джон Роулендс страшно боялся интима в любой форме.

В общежитии работного дома Джон Роулендс, надо думать, много чего натерпелся и насмотрелся, но это не помешало ему стать первым учеником в классе. За успехи в науках местных епископ даже наградил его Библией с дарственной надписью. Джон интересовался географией и мог подделать любой почерк с первого взгляда. Его собственный почерк необыкновенно изящен, как будто таким способом он пытался вытащить себя из бедности и беспавия и совершить прыжок в средний класс.

Когда Джону было двенадцать, в работный дом приехала его мать. Он ее не узнал, да и она не шибко заинтересовалась старшим сыном. В работный дом она приехала по делу – устроить туда еще двух своих детей, мальчика и девочку. Устроила и уехала. Для Джона это означало одно – его снова бросили.

В возрасте пятнадцати лет Джон покинул работный дом и жил по родственникам. Нигде ему не были особо рады. В семнадцать лет он жил в Ливерпуле в доме дяди и рабтал посыльным в мясной лавке. Это работа и привела его на доки, где стояло американское торговое судно «Уиндермер». Крепкий малый понравился капитану и Джон стал юнгой. В феврале 1859, после семинедельного плавания «Уиндермер» прибыл в Новый Орлеан и Джон сбежал. Болтался по улицам, перебивался случайными заработками. Под конец ему удалось устроиться мальчиком на побегушках в контору к торговцу хлопком. Джон решил что останется в Америке и по такому случаю возьмет новое имя. После нескольких временных попыток он наконец остановил свой выбор на имени коммерсанта который взял его на работу – Генри Стенли и чтобы имя как-то отличалось добавил в середину «Мортон». Так мальчик которого приняли в работный дом Святого Асафа под именем «Джон Роулендс» стал мужчиной которого весь мир скоро узнает как Генри Мортон Стенли.

Стенли не только взял новое имя. Всю оставшуюся жизнь он придумавал себе приемлемую биорграфию. Человек, которому научное сообщество благодарно за его точные описания топографии и животного мира Африки, только и делал что заметал следы и прятал концы в воду когда дело касалось начала его собственной жизни. Например в своей биографии он красочно описывает как бежал из работного дома через забор, а перед этим возглавил бунт старшеклассников против жестокого надзирателя по имени Джеймс Фрэнсис и тот его избил. Фрэнсис на тот момент был уже немолод, потерял руку в аварии на шахте и вряд ли мог избить крепкого и сильного подростка. Однокашники Стэнли по работному дому потом говорили что Фрэнсис был абсолютно не злым человеком, что никакого бунта не было и что Фрэнсис часто оставлял Стэнли (тогда еще Джона Роулендса) в классе как своего заместителя, когда сам отлучался. Более того, документация работного дома гласит что Джон Роулендс выбыл потому что уехал жить к своему дяде и побег нигде не упоминается (вот тут как раз не больше оснований верить сотрудникам работного дома чем Стэнли. Может быть не в их интересах было писать в официальных бумагах что у них подопечные разбежались).

Рассказ Стэнли о его жизни в Новом Орлеане такой же беллетризованный. Он пишет что жил в доме своего нанимателя, торговца хлопком Генри Стэнли и его хрупкой ангелоподобной супруги. Когда в Новом Орлеане началась эпидемия желтой лихорадки, она будто бы заболела и умерла и на смертном ложе завещала своему приемышу «быть хорошим мальчиком». Дальше следуют идиллические описания того что скорбящий вдовец относился к молодому человеку как к родному сыну, но и сам вскоре последовал в могилу за обожаемой женой.

История конечно трогательная, но из документов ясно что Генри Стенли и его жена дожили в добром здравии аж до 1878, то есть прожили еще семнадцать лет после того как Генри Мортон Стенли их «похоронил». У них действительно было двое приемных детей, но это были девочки. Согласно местной переписи и адресным книгам, юный Стенли жил не в доме своего нанимателя, а в разных пансионах и постоялых дворах. И из писем Стенли страшего ясно что он со своим юным протеже поссорился, да так крупно что не хотел о нем слышать и знать.

Конечно из автобиографии Стенли ясно что он немного перебрал в чтении трудов своего современника Чарльза Диккенса – там тоже косяками святые женщины, богатые благодетели и завещания на смертном одре. Но такое впечатление что Стенли чувствовал что его настоящая биография так позорна и недостойна что для диалога с внешним миром ему нужна какая-то другая. Иногда один и тот же день описывается совершенно по разному в его дневнике, письмах и репортажах. Для историков и психологов настоящий пир духа.

Когда началась Гражданская война в США, Стенли завербовалася в армию конфедератов и в апреле 1962 понюхал пороху в битве при Шило (штат Тенннесси). На второй день боев он попал в плен и оказался в лагере военнопленных под Чикаго. Единственным способом оттуда вырваться было перевербоваться к северянам, что Стенли и сделал, но долго не прослужил – заболел дизентерией и был коммисован. В 1864 он поступил в ВМФ США и благодаря хорошему почерку получил должность писаря на фрегате «Миннесота». Когда этот фрегат обстрелял форт Конфедерации в Северной Каролине и те ответили, Стенли стал одним из немногих кто участвовал в боевых действиях на обеих сторонах Гражданской войны.

«Миннесота» вернулась в порт в начале 1865, Стенли стало скучно и он дезертировал. Такое впечатление что он решил что с него хватит мест где требуется дисциплина (работный дом, армия, флот) и что отныне он сам себе хозяин. Сначала от отправился в Сент-Луис и нанялся внештатным корреспондентом в местную газету. Он отправился в поисках интересных историй на фронтир, посылал репортажи из Денвера, Солт-Лейк-Сити, Сан Франциско и везде осуждал «водоворот греха» и далекие от благочестия нравы Дикого Запада.

После поездки в Турцию, Стенли вернулся на Дикий Запад и продолжал посылать оттуда репортажи не только в Сент-Луис, но и в газеты на восточном побережье. В 1867 безнадежная борьба индейцев великих равнин уже почти подошла к концу, экспедиция к которой был прикомандирован Стенли не так чтобы много воевала, а в основном занималась мирными переговорами. Но редакторы газет хотели драматических битв с кровожадными индейцами на тропе войны и Стенли их не подвел.

Репортажи Стенли привлекли внимание Джеймса Гордона Беннетта-младшего, издателя «Нью Йоркского Герольда». Этот человек любил сенсации и ни перед чем не останавливался чтобы их добыть. Он нанял Стенли чтобы тот писал репортажи с очередной маленькой победоносной войны которую затеяли англичане – а именно карательную экспедицию чтобы поставить на место императора Абиссинии (Эфиопии). В Каире Стенли подкупил телеграфиста чтобы тот отправлял его телеграммы в «Нью-Йоркский Герольд» раньше всех остальных и не прогадал. Газета первой получила интересный скуп, а потом телеграф сломался и отчеты соперников Стенли и даже английского правительства пришлось отправлять телеграфом уже не из Каира, а из Греции, а туда везти на корабле. В июне 1868 года, сидя в каирском отеле, Генри Мортон Стенли, узнал что стал постоянным иностранным корреспондентом «Нью-Йоркского Герольда». Ему было двадцать семь лет.

* * *

Теперь Стенли базировался в Лондоне и там услышал первые залпы конфликта который потом назовут «дракой за Африку». В Европе бушевала промышленная революция и на этом фоне рождался новый тип героя – исследователь Африки. Конечно потом африканцы будут справедливо говорить «что вы тут открыли, мы всегда здесь жили». Но для европейцев современников Стенли «открыть» что-то означало что это что-то раньше никому не принадлежало.

Информационное пространство Европы становилось все более тесным благодаря телеграфу, сотням ежедневных газет с большими тиражами и публичным лекциям. Исследователи Африки стали настоящими селебрити чья известность не ограничивалось только страной происхождения или проживания. Англичане Ричард Бертон и Джон Спек отправились от восточного побережья Африки внутрь континента, открыли озеро Таганьика, озеро Виктория, а потом бурно и драматично поссорились к развлечению и удовольствию почтеннейшей публики. С западного побережья Африки француз Поль Беллони дю Шалью привез шкуры и скелеты горилл и рассказывал своим пораженным слушателям как лесные чудовища утаскивают женщин в свои берлоги с такими целями о которых в приличном обществе говорить нельзя.

Во главе всех надежд на открытие Африки стояла надежда что там найдутся полезные ископаемые для того чтобы кормить промышленную революцию. Это было уже не ново – в эпоху великих географических открытий Африкой интересовались в основном как источником рабочей силы для плантационной экономики Нового света. В девятнадцатом веке эти надежды стали более конкретными когда в южной Африке нашли алмазы, еще через двадцать лет – золото. Но европейцам нравилось думать что у них более высокие мотивы. Особенно англичане – они считали что туземцам необходимо принести цивилизацию и христианство, им не нравились белые пятна на своих картах и они хотели начертать на своем знамени борьбу с рабством и работорговлей.

Конечно право становиться на высокоморальный пьедестал у Британии было, мягко говоря, сомнительным. Английские корабли долго составляли львиную долю в трансатлантической работорговле и лишь в 1838 Британия отменила рабство в своих колониях. Но англичане быстро об этом забыли, как и о том сколько сил и денег у них занимало подавлять бунты рабов в своих карибских колониях. По их мнению рабство в мире закончилось только по одной причине – британской добродетели. (Вот тут с Хохшильдом не согласился бы мой любимый Ник Кристоф. В книге «Половина небес» он приводит Англию конца восемнадцатого-начала девятнадцатого века как высокий пример того что общество поставило принципы выше выгоды и политической целесообразности. Начали с того что запретили работорговлю и стали охотится за соответствующими судами. Это вызвало большие международные неприятности и обрушило сахарную промышленность на Карибах. Кристоф рассказывает о поистине всенародных бойкотах сахара добытого рабским трудом и о том что за борьбу за работорговлей английский народ заплатил пятью тысячими жизней и 1.6% своего ежегодного валового национального продукта в течении шестидесяти лет).

Что показательно, в 1860-ых годах вся аболиционисткая пиар-кампания Англии и Франции была направлена не на Испанию с Португалией которые продолжали разрешать рабство у себя в колониях и не на Бразилию где рабов было больше чем в США. Вместо этого праведный гнев изливался на далекую, безопасную, а главное небелую цель: так называемых арабских работорговцев которые промышляли на восточном берегу континента. Вот как описывает тамошнюю работорговлю Жюль Верн в «Пятнадцатилетнем капитане»: «Обыкновенно купцы, торгующие невольниками-мужчинами, не покупают женщин. Дело в том, что спрос на невольниц предъявляет главным образом мусульманский Восток, где распространено многоженство. Поэтому женщин направляют на север Африки и обменивают их там на слоновую кость. Невольники же мужчины используются на тяжелых работах в испанских колониях или поступают на продажу в Маскате и на Мадагаскаре. Поэтому мужчин отправляют на запад или восток, в прибрежные фактории.» Для европейцев это был просто идеальный объект неодобрения – одна нецивилизованная раса порабощает другую.

Более точно было назвать этих работорговцев не арабами, а афроарабами. Хотя спрос на их товар создавали арабские страны, сами работороговцы были суахилиязычными уроженцами тех мест где сейчас находятся Кения и Танзания. Многие носили арабскую одежду и были мусульманами, но лишь у немногих из них были в анамнезе арабские предки. Но сама мысль о том что Африка может быть колонизирована кем-то кроме европейцев приводила европейцев в неописуемое раздражение.

Все европейские эмоции направленные на Африку – аболиционизм, поиск сырья, христианское миссионерство и обычное человеческое любопытство – нашли воплощение в одном человеке и звали его Давид Ливингстон. Врач, миссионер, исследователь, в какой-то момент даже английский консул, он болтался по Африке три десятилетия, начиная с 1840-ых годов. Он искал источник Нила, обличал рабство, нашел водопад Виктория, проповедовал христианство и занимался тем что в двадцатом веке назовут геологической разведкой. Он был первым белым который пересек Африку от побережья до побережья и он стал национальным героем Британии.

В 1866 Ливингстон отправился в очередную экспедицию и не вернулся, исчез. Даже письма перестали приходить. Общественность заметила его долгое отсутствие и издатель «Нью Йоркского Герольда» Джеймс Гордон Бенетт унюхал хорошую возможность. Дальше устами Стенли, который всегда любил писать о себе в торжественных и мелодраматичных тонах: «журналист… он как гладиатор на арене… любое колебание, любое проявление слабости и как профессионал он закончился… гладиатор идет грудью на острый меч… так и корреспондент встречает свое задание, даже зная что оно может оказаться для него смертельным». Он помчался в Париж и встретился со своим издателем в Гранд-отеле. «Делай что хочешь» — сказал Беннетт – «но найди Ливингстона». Рассказ об это диалоге стал прекрасным предисловием к книги «Как я нашел Ливингстона» и все издание посвящено Беннетту как родившему идею великого приключения. Но как всегда у Стенли – страницы его дневника за те даты когда он будто бы встречался с Беннеттом вырваны и собственно экспедиция стартовала аж через год.

Чтобы соперники случайно не унюхали про его план и не отыскали Ливингстона раньше, Стенли заявил что будет исследовать реку Руфиджи. Сначала он отправился в Занзибар где нанял десятки носильщиков нести поклажу и из Занзибара написал целую охапку писем Кэтти Гау-Робертс, которая жила в том самом городе Денбай, где он родился. Ухаживал Стенли неумело и дилетантски и собственно ухаживание постоянно прерывалось его поездками. Но в письмах он изливал Кэтти душу и даже признался в том что он незаконнорожденный. По возвращении из экспедиции он планировал на ней жениться.

Наконец, весной 1871 года Стенли отправился вглубь материка во главе отряда почти в двести человек искать Ливингстона, которого уже пять лет не видел ни один европеец. Своим нью-йоркским читателям Стенли обещал «Где бы он ни был, я не перестану его искать. Если он жив, вы услышите что ему есть сказать. Если он мертв, я привезу вам его останки».

Стенли пришлось искать восемь месяцев прежде чем он нашел великого шотландца и смог сказать свою знаменитую фразу «Доктор Ливингстон, я полагаю?». Уже тогда эти поиски стали легендой – об этом позаботились сам Стенли и Беннетт, который всегда чуял что может захватить и удержать читательский интерес. Стенли остался единственным источником информации об этой экспедиции, так как двое других белых из его отряда погибли, а африканцев никто не даже не думал спрашивать. А так все как положено – трудные переходы, опасные болота, демонические «арабские» работорговцы, экзотические вожди и султаны, таинственные смертельные болезни, нападения крокодилов и наконец триумф – доктор Ливингстон найден.

Стенли пишет о Ливингстоне с уважением и любовью. У него никогда не было отца и в лице Ливингстона он нашел хоть какой-то суррогат. Он провели несколько месяцев исследуя северный берег озера Таганьика в надежде обнаружить источник Нила, но обнаружили совсем другую реку которая в озеро Таганьика впадала, а не вытекала из него. Пожилой исследователь делился мудростью с отважным молодым героем, а потом они распрощались навсегда. Ливингстон остался в Африке и вскоре умер и некому было делить со Стенли славу или опровергнуть его версию событий.

В отличии от кроткого и гуманного Ливингстона который исследовал Африку в сопровождении двух туземных проводников которых хорошо знал и лично обратил в христианство, Стенли обращался со своим африканским персоналом как настоящий рабовладелец. По его же собственным признаниям он регулярно пускал в ход хлыст, а сбежавших и пойманных дезертиров – сам дезертир из ВМФ США – приказывал сажать на цепь. Жители деревень через которые проходил его отряд вполне могли принять научную экспедицию за невольничий караван.

Когда Стенли вернулся в Европу, на него обрушилась слава. Французская пресса сравнивала его поход с переходами Ганнибала и Наполеона через Альпы. Генерал Шерман пригласил Стенли в Париже на завтрак и сравнил его африканские художества с собственным маршем от Атланты до Саванны и тактикой «выжженной земли».

А вот англичане совсем не впечатлились. Королевское Географическое Общество отправило свою экспедицию искать Ливингстона, но опоздало – им осталось только локти кусать видя как Стенли с триумфом садится на пароход обратно в Европу. Мало кому в Англии понравилось что Ливингстона нашел не настоящий исследователь и не настоящий англичанин а какой-то неизвестно откуда взявшийся журналюга пишущий для американской желтой прессы. Более того, нашлись злые языки, которые не преминули озвучить что когда Стенли сердился или волновался, его американский акцент как-то очень быстро превращался в уэльский. Слухи о незаконнорожденности и уэльском происхождении были Стенли совсем ни к чему – ведь он сделал все чтобы убедить антианглийски настроенного Беннетта в своем безупречно американском происхождении. (Ему удалось обмануть даже Марка Твена. Тот поздравил «моего земляка из штата Миссури» с успешным завершением поисков Ливингстона).

Стенли на соотечественников крепко обиделся, а тут последовал удар ниже пояса – Кэтти Гау-Робертс его не дождалась, вышла замуж за архитектора по фамилии Брэдшоу. Теперь перед ним стояла задача – получить назад свои письма. Кэтти отказалась послать их по почте или передать через кого-то, только вручить лично. А Стенли не захотел ее видеть. Уязвленная гордость не давала ему покоя и скоро он снова отправился в Африку.