Если жертвы колдовства в Сэлеме имитировали свои припадки, у них был преимущество что все происходящее внутри помещения происходило в полутьме. Что бы колонисты не делали в своих домах, происходило при тусклом свете и в сопровождении теней бегающих по стенам. В частных домах почти не было оконных стекол – окна заделывали промасленной бумагой. Свечи были дороги, и даже в начале девятнадцатого века в большинстве домов было не больше двух подсвечников. Основным источником света был очаг, в некоторых регионах жгли лучину. Глаза от такого освещения быстро портились. Днем женщины садились шить к окошку, где зимой было очень холодно.

Надо думать что зимой в северных колониях люди мерзли почти постоянно. Даже очаг не спасал потому что теплоизоляции не было, в домах гуляли сквозняки. Мемуары и письма тех лет регулярно упоминают что вода замерзла в лохани для мытья. Очаги были огромны, туда можно было войти практически не сгибаясь, как в шкаф. Маленьким детям постоянно угрожала опасность в очаг упасть. Мебель в домах у колонистов была неудобной и жесткой и даже пуховые перины выглядели куда удобнее чем были на самом деле. На такую перину приходилось лезть по приставной лестнице и ночью с нее запросто можно было скатиться на пол.

Женщины могли прожить целую жизнь не имея возможности опереться на что-либо спиной. В церкви где они часами слушали проповеди, имелись только скамейки без спинок. Дома они сидели на табуретках. В большинство американских домохозяйств семнадцатого века имелся один стул и он полагался главе семьи. (Отсюда слова chairman, председатель. В британском английском его нет, очевидно там хватало стульев). Когда бостонские отцы города решили разобраться с вольнодумной проповедницей Анной Хатчинсон, в списке ее многочисленных прегрешений фигурировало то что слушать проповеди к ней домой приходят мужчины и женщины, но она при этом занимает единственный стул. (Анна рожала пятнадцать раз. Почти всегда она была либо беременна, либо кормила, но занять стул это анафема). Внутри домов было голо и мрачно, но женщины не хотели на улицу – там было опасно и страшно. Даже когда в Англии набирали женщин для эмиграции в колонии, напирали на то что можно будет сидеть дома и не работать в поле. Но дома женщина оказывалось запертой в бесконечный конвейер готовки и уборки. «Сегодня сорок лет как я приехала сюда из дома своего отца и с тех пор не знала ничего кроме труда и скорби» — писала в своем дневнике фермерша Мэри Купер незадолго до революции. На фоне большинства американок которые вели дневники в восемндацатом веке Мэри выделяется тем что она постоянно жалуется. Колонисты были в основном убежденные протестанты, они привыкли сдерживать свои эмоции или доверять свою боль только Богу в молитве. Но Мэри не молчала. В ее дневнике регулярно встречаются слова «Я до смерти устала». В семнадцатом веке даже жены богатых и влиятельных колонистов работали как проклятые. В приграничных поселениях, если появлялась угроза нападения индейцев, женщины и дети все прятались в доме пастора или сельского старосты. Соответственно, на жену пастора или сельского старосты ложилась задача готовить и стирать на всю толпу, которая имели обыкновение продолжать тусить еще долго после того как заканчивалась угроза индейского нападения.

Дом был тем местом где жена колониста могла проявить себя как хозяйка небольшой кустарной мастерской производящей все что нужно для дома. Элизабет Баффам Чейс вспоминала что ее прабабушка занималась хозяйством, родила 14 детей, а кроме того делала свечи, мыло, сыр, масло, пряла, ткала, красила пряжу и ткань и обшивала всю семью. Самым трудоемким занятием было изготовление ткани. В раннеколониальный период ткани в Америке так не хватало, что сохранились судебные дела из за дырке прожженной в одеяле или потерянного носового платка. Одежду делали из шерсти или из льна. Превратить стебель льна в волокно было долгим и трудным делом. Лен надо было высушивать, освобождать от семенных головок, молотить, потом вымачивать в росе уже только стебли, потом отделять волокно от одервеневшей части стебля. Кудель которая получалась в результате пряли на прялке с ручным приводом и маленьким колесом. Полученную нить промывали, полоскали, отбеливали щелочью и она поступала на ткацкий станок. Что касается шерсти, то там применяли прялку с колесом покрупнее и работали стоя. Это напоминало некий танец – женщина отходила на несколько шагов назад чтобы размотать только что спряденную пряжу и возвращалась на те же несколько шагов чтобы намотать ее на челнок. За целый день прядения женщина могла таким образом «пройти» до двадцати миль.

Прядение, когда могли, поручали служанкам и дочерям. Готовить тоже мало кто любил. Из за того что температуру в очаге было сложно контролировать, единственное блюдо, которое там можно было гарантировано приготовить, был суп. Пожарить мясо так чтобы внутри пропеклось, но снаружи не сгорело было очень тяжело, практически невозможно. (Разного рода механические вертела применялись в основном на постоялых дворах, а не в частных домах). Женщины возможно находили свои сезонные обязанности более интересными. Осенью делали сидр из яблок. Когда осенью же забивали кабанчика, женщины промывали кишки и делали из них прото-колбасу. Кроме того, с забитого кабанчика можно было насобирать жира, жир был нужен для изготовления мыла. Чтобы сделать мыло, брали жир и золу в пропорции четыре к одному и долго варили на костре, обязательно на улице. Мыло получалось желеобразное.

Зимой женщины отливали свечи и варили пиво. Весной сажали огород. Мэнская повитуха Марта Баллард оставила детальные записи что когда она посадила и какой урожай сняла. В ее огороде росли бобы, капуста, салат, пастернак, морковка, турнепс, свекла, огурцы, редиска, лук, чеснок, сладкий перец, кабачки, тыквы и разные травы – для кухни и для аптеки. В начале лета начинали делать сыр. Для этого несколько галлонов молока медленно нагревали c сычугом, оболочкой желудка коровы. Смесь помещали в деревянный пресс в котором надо было регулярно менять тканевые прокладки, куда стекала лишняя жидкость. Женщина, которой хорошо удавалось делать масло и сыр, могла быть спокойна что на ее товар всегда найдутся покупательницы. Для этого требовались особый талант и чутье. Чтобы сделать масло, нужно было несколько часов провести над маслобойкой, формуя смесь руками или деревянными лопатками.

Понятно что не всем женщинам одинаково хорошо удавались все хозяйственные работы. Если кто-то хорошо умела делать сыр, она могла обменять его на ткань, или свечи, или колбасу. Повитуха или портниха сшившая парадное платье могла получить за свой труд пару живых гусей или жбан масла. Так Марта Баллард за помощь при родах частенько брала натурой – кофе, свечи, некрашеную шерсть, даже черепицу на крышу. (Недостатка в работе у Марты не было. За один трехнедельный период она записала пять родов, один ложный вызов, шестнадцать медицинских консультаций и подготовку трех тел к похоронам). Община женщин давала им неформальную бартерную экономику и возможности для взаимопомощи. В формальных приглашениях никто не нуждался, женщины свободно ходили друг к другу в гости и тут же включались в работу. Дочерей регулярно «одалживали» подругам когда была нужда в лишней паре рук прясть, или обрабатывать урожай фруктов, или присмотреть за совсем малышами.

Женщины в колониях достигали пика своего влияния к среднему возрасту, когда переставали рожать и кормить и уже имели дочерей-подростков которым можно было поручить часть работы. Рождение дочери совершенно не считалось в семье американских колонистов за трагедию, все знали что она пригодится. Хотя у женщин не было никаких политических прав, от женщин постарше ждали что они будут наставницами младшим. Мужчины – представители официальной власти – уважали этот статус. Так в 1664 Элизабет Перкинс и Агнесс Эванс из Топсфильда вызвали в суд давать показания по делу девушки которую они когда-то знали. Элизабет и Агнесс успешно убедили суд в том что они не могут разглашать содержание своей беседы с девушкой, которая видела в них наставниц и им доверилась.

Умелая хозяйка имела шанс заслужить уважение мужа потому что он своими глазами видел плоды ее трудов. Фермер знал что мало забить кабанчика – без жены не видать ему ни бекона, ни колбасы, ни сосисок. Он знал что мало вырастить лен или остричь овец – без жены не видать ему одежды. Из под ее рук выходила свеча у их общего изголовия, овощи, яйца и сыр который они ели и пиво и сидр который они пили. Муж и жена были участниками семейного бизнеса и если мужчина хоть сколько-то дружил с головой, он понимал насколько жена в этом бизнесе нужна и необходима. Жил в Ипсвиче некий Энсайн Хьюлетт, которому не хватало денег открыть новый бизнес и занял их у своей жены, успешной птичницы. Какой-то доброжелатель заметил ему что деньги и так по закону ему принадлежат и возвращать их жене совершенно необязательно. Энсайн Хьюлетт ответил: «Я не вмешиваюсь в ее дела с гусями и индюшками ибо она всегда была мне хорошей женой и продолжает ей оставаться.»

(картинка из сети, нигде не указано чья)