В 1850 году Конгресс принял “Закон о беглых рабах”. Этот закон позволил южанам легко получать своих сбежавших на север рабов назад и даже похищать негров, которые сроду не были рабами. Хотя лишь несколько сотен изначально свободных людей были похищены и проданы в рабство, аболиционистская пресса донесла их имена и истории до каждого грамотного американца. Даже не отличающаяся эмпатией Кэтрин Бичер воспылала праведным гневом. «Как хорошо, что я могу поделиться с тобой своей яростью, – писала она сестре Гариетт, – иначе это чувство разорвало бы меня на части». Изабелла Бичер тоже в стороне не осталась «Хэтти (Гариетт), если бы я владела пером так же хорошо, как ты, то вся страна узнала бы, насколько рабство трижды проклято».

Именно эти чувства водили пером Гариетт, когда она писала «Хижину дяди Тома». Ни одна литературная или публицистическая работа даже близко так не мобилизовала северное общественное мнение на борьбу с рабством. Это была первая книга Гариетт, и сестры ей помогали как могли. Кэтрин переехала жить с семейством Стоу, чтобы заботиться о детях, а Изабелла переписывала рукопись набело. (Калвин Стоу в теории поддерживал жену в ее литературных амбициях, но конкретно ничем не помогал). «Я стараюсь отправить дядю Тома восвояси, – писала Кэтрин из дома супругов Стоу, – к восьми часам мы уже позавтракали и прочли молитву, и мистер Стоу и Гариетт отправляются в его кабинет в колледже. Только там Гариетт может забыть о том, что происходит дома, и сосредоточиться на работе».

«Хижина дяди Тома» произвела эффект разорвавшейся бомбы. После десятилетий романов о смелых, но вежливых девушках-сиротах, которых мироздание вознаграждало за порядочность достойным супругом, книга Бичер-Стоу ударила по нервам читательской аудитории, как ток по проволоке. Персонажи, конечно, одномерные, но в описании «особого института (рабства)» было что-то такое, что задевало людей за живое. Дядя Том, верный и верующий раб легкомысленного хозяина, проданный из родного дома, сначала попадает в семью, где умирает от туберкулеза маленькая Ева, а потом на изолированную в болотах плантацию садиста Саймона Легри. Это была женская книга, которая проклинала рабство как угрозу институту семьи, причем, не только негритянской, но и белой. Одна из самых впечатляющих сцен – Элиза со своим проданным ребенком на руках прыгает с льдины на льдину, спасаясь от погони. Любая мать, читающая этот текст, не могла Элизе не сочувствовать.

«Хижина дяди Тома» стала самой популярной в девятнадцатом веке книгой на английском языке. Ее сиквел, «Дред» разошелся в ста тысяч экземплярах за месяц – на современные цифры несколько миллионов. «Доселе неизвестная миссис Стоу стала такой же частью интеллектуального багажа цивилизованного человека, как Шекспир и Гомер», писал в 1853 году журнал «Патнам». Возможно, это только легенда, что Авраам Линкольн назвал ее «той самой маленькой женщиной, которая вызвала эту большую войну». Но она несомненно была той самой маленькой женщиной, которой удалось массово мобилизовать людей на оппозицию рабству, особенно людей женского пола. 1-го января 1863 года, когда аболиционисты собрались в концертном зале Бостонской консерватории, чтобы отпраздновать “Манифест об освобождении”, толпа скандировала «Гариетт Бичер-Стоу! Гариетт Бичер-Стоу!», пока миссис Стоу не встала и не поклонилась, утирая слезы руками, а не носовым платком.

«Таким образом принимать их с нами на равных»

В 1833 году Лидия Мария Чайлд, та самая, которая написала «Экономную американскую хозяйку», написала «Призыв от имени чернокожих американцев». Одна из первых аболиционистских книг изданных в Америке, работа Чайлд намного обогнала свое время. Лидия утверждала, что расы должны свободно смешиваться в публичном пространстве, на пароходах, в церкви, в театре, и спокойно вступать в смешанные браки. Это шокировало ее традиционных читательниц. Она продолжала писать, но цифры продаж ее книг были уже не теми, что раньше. «Что стало с ее гением, с богатством ее души», – горевала Сара Хейл в «Годис Ледис Бук». Этот журнал умудрился проигнорировать не только рабство и аболиционизм, но и Гражданскую войну.

Чайлд, вместе с сестрами Гримке, была белой вороной даже среди аболиционистов, потому что верила в равенство рас. Северянки, которые были активны в движении, обычно не были свободны от расовых предрассудков. Многие аболиционистские общества не принимали чернокожих членов. В Фолл-Ривере Элизабет и Люси Баффам обнаружили, что их товарки по аболиционистскому кружку готовы разрешить «респектабельным» негритянкам посещать собрания, но не готовы после собраний оставаться с ними попить чаю. Ведь это бы означало «таким образом принимать их с нами на равных».

Почти все представительницы негритянского среднего класса на севере были вовлечены в аболиционистскую работу, но было там того среднего класса негусто. Большая часть негритянских семей были слишком бедны, чтобы иметь деньги и время на что-либо, кроме выживания. И все-таки некоторые бедные негритянки предпринимали поистине героические усилия, чтобы помочь. Так Хана Остин из Хартфорда стиркой содержала мужа-инвалида и четверых детей, и все-таки находила время и силы быть активной в местном аболиционистском обществе.

«Самая непереносимая обязанность»

В начале 1830-х мужчины во главе аболиционистского движения сочли само собой разумеющимся, что женщины будут участвовать так, как они участвовали в войне за независимость – воспитывать детей в аболиционистском духе и бойкотировать продукты рабского труда. Но бойкоты были куда легче и эффективнее в эпоху, когда женщина сама изготовляла для своей семьи продукты и одежду. Лишь сестры Гримке оказались достаточно принципиальны, чтобы не участвовать ни в каких экономических делах с рабовладельческим Югом. Одна активная аболиционистка признавалась, что бойкот «практически оставлял обеденный стол без еды». Но женщины нашли другие способы служить идее. Они собирались и шили для ярмарок солидарности, в то время как кто-то одна читала вслух из аболиционистского произведения. Вопрос, какие напитки и какие сладости подавать на этих посиделках, иногда принимал до смешного эпические масштабы.

Женщины также начали подписывать аболиционистские петиции, которые затем отдавались Джону Квинси-Адамсу, суровому бывшему президенту, который вернулся в Конгресс как делегат и непримиримый противник рабства. Подписантка аболиционистских петиций являлась «инструментом разрушения нашего рая на земле», пыхтел конгрессмен из Вирджинии Джон Тайлер, будущий президент, «чудовищем злорадствующим при мысли о сожжении наших домов и убийстве наших людей». Сборщицы подписей регулярно сталкивались с насилием и оскорблениями. Для женщин средних классов такое было в новинку, тем более, что сбор подписей под петициями был работой поистине бесконечной. Даже несгибаемая Лидия Чайлд называла это «самой непереносимой обязанностью». Но петиции стали сильным фактором толкнувшим огромные массы жительниц северных штатов в самую гущу политической жизни. В 1836 петиции подписали 20% совершеннолетних жительниц Ловелла (Массачусеттс) и 40% жительниц Линна (Массачусеттс же).

Аболиционистское движение во многом стало возможным и массовым благодаря средствам, которые женщины собирали. Мария Вестон-Чапмен из Бостона была в этом большой мастерицей, способным организатором, и положила начало тому, что потом стало общенациональным феноменом – ярмаркам солидарности. Женщины вышивали аболиционистские лозунги на всем, на чем можно. Продавались тряпочки для протирания перьевых ручек с надписью «сотрем пятно рабства» и мешочки для рукоделия с изображением раба под кнутом. Лидия Чайлд специализировалась на детских лоскутных одеялах с надписью «Подумай о негритянке, у которой ребенка отняли силой». На искусно вышитых наволочках красовались надписи «Пусть наши иголки проткнут сердца рабовладельцев».

Мария Чампен редактировала аболиционистские многотиражки и была столь незаменима и активна, что многие считали ее правой рукой Вильяма Ллойда Гаррисона (Льюис Таппан, соперник Гаррисона в борьбе за лавры лидера всего движения, называл Марию «талантливой женщиной с характером чудовища»). Чапмен, которая всю жизнь прожила в Бостоне, в кругу единомышленников-аболиционистов, никогда не была отвергнута обществом за свои убеждения. Но в частных письмах она угрызалась за недостаточную женственность и за то, что мало внимания уделяет семье. И все же продолжала сражаться, ухаживать за больным туберкулезом мужем, воспитывать троих детей. Муж умер в 1842 году и напоследок сказал жене: «Я оставляю тебя нашему общему делу – освобождению порабощенных».

«На его лицо приятно смотреть, хоть оно и черное»

Эмоциональные нагрузки на представительниц немногочисленного негритянского среднего класса, наверное, были просто неподъемными. Барьер расовых предрассудков отделял их от белых людей такого же уровня образования и схожих вкусов, а с большинством соплеменников у них не было ничего общего, кроме цвета кожи. Эти женщины считали себя обязанными не демонстрировать эмоций на публике, и неудивительно, что многие из них страдали от мигреней. От чернокожих женщин, которым повезло получить образование, ожидалось, что они будут учить других негров, вытаскивать соплеменников из болота невежества и безграмотности, и никого не интересовало, а хочет ли данный конкретный человек преподавать. Шарлотта Фортен, представительница одного из самых богатых негритянских кланов США, преподавать не хотела. Но пересиливала себя и в конце концов отправилась на юг преподавать ликбез для только что освобожденных рабов.

История Шарлотты Фортен — великолепный пример социального давления, которое со всех сторон оказывалось на молодых женщин из немногочисленной негритянской элиты. В ее семье никогда не было рабов. Современники описывали их образ жизни как “несусветно богатый и элегантный”. Но отец Шарлотты в какой-то момент не смог больше терпеть расизм американского общества и после смерти жены уехал в Англию. Шарлотта осталась на попечении деда с бабушкой и теток. Ее учили дома гувернантки — не было достаточно хороших школ для негритянских детей. В четырнадцать лет она поступила в расово смешанную прогрессивную школу в Сэлеме (Массачуссеттс) и там познакомилась со всеми известным аболиционистами, включая Вильяма Ллойда Гаррисона, Марию Уэстон Чапмен и Лидию Марию Чайлд. Но она чувствовала себя брошенной и изолированной. Книги заменили ей подруг, и она проводила много времени в погоне за интеллектуальным совершенством. Но чувство неполноценности продолжало ее преследовать. Хотя Шарлотта и сердилась на образованных белых за их расизм, она не могла не пропитаться их идеями настолько, чтобы не ощущать себя выше большинства соплеменников. “У него такое приятное доброе лицо, — писала он про чернокожего солдата Армии северян, — на него приятно смотреть, хоть оно и черное”.

Еще не закончилась Гражданская война, а Шарлотта поехала в Южную Каролину преподавать освобожденным рабам. Сначала они не знали, как к ней обращаться и на какой козе к ней подъехать. Ведь на вид она не заслуживала ни почтительности, предназначенной для белых, ни дружеской фамильярности, предназначенной “для своих”. Она сумела расположить их к себе игрой на пианино, и работа начала приносить ей радость. А вот личная жизнь не ладилась. Она подружилась с неким Дэвидом Торпом, выходцем из Род-Айленда, который управлял плантацией по соседству. Все тут же начали чесать языки насчет янки-управляющего и черной учительницы. “По слухам я ему больше чем нравлюсь, — грустно записала Шарлотта в своем дневнике, — но каким бы он ни был добрым и либеральным, он никогда не полюбит кого-то из моей расы”.

Наверное, Шарлотта потратила много сил на то, чтобы уговорить себя, что семья и брак ей не светят, и научиться как-то жить с этой реальностью. Но когда ей было сорок лет, она познакомилась с Фрэнсисом Гримке, рожденным в рабстве племянником Ангелины и Сары, которого тетушки послали учиться в Принстон. Гримке был пастором и, хотя и был на двенадцать лет младше Шарлотты, но разделял ее интеллектуальные интересы и мотивацию помогать соплеменникам. Будучи сыном белого и негритянки, он, наверное, разделял с ней и чувство непринадлежности ни к той, ни к другой расе. Они совместно писали и преподавали, наслаждались интеллектуальными беседами и прожили вместе в любви и согласии до 1914 года, когда Шарлотта умерла в возрасте 76 лет.

На фото — Шарлотта Фортен и аболиционистские штучки