Уже скоро шесть месяцев как я не разговариваю.  Не могу.  Слова на знакомом с детства языке застревают в пережатой страхом гортани.  Слова на другом языке, который я слышала урывками по телевизору и на блокпостах, обезумевшей птицей бьются об диафрагму.  Не то чтобы я очень выделялась среди пациенток нашего скорбного заведения.  Я живу в женской больнице Синта Госпиталь на окраине Рамаллы.  Она названа в честь сестры покойного саудовского монарха.  Саудовцы дают Автономии деньги, так много денег, что кое-что перепадает даже обычным людям вроде меня.  Правда львиная доля закупленного оборудования ушла в терапевтическое и родильное отделение и ремонт в первую очередь делают там же.  На психиатрическое отделение никто деньги тратить не хочет, это не то что, можно с гордостью показывать иностранным делегациям.  Нас хорошо кормят и разрешают смотреть телевизор, мыльные оперы из Ливана.  Колят уколы, от которых все время хочется есть и спать, есть и спать.  Мысли путаются и ускользают, пока додумаешь одну, забываешь предыдущую.  Это называется лечением, но цель – не облегчить страдания.  Цель – сделать человека тупым, послушным и безопасным.  И если таблетки еще можно потихоньку положить за щеку, а потом выплюнуть, то от уколов не отвертишься, за это лишают еды, могут отобрать книги.  Одна девушка объявила голодовку и ее посадили в дисциплинарный кабинет на сутки.  Не знаю, что с ней там делали, но я туда не хочу.

Я безобразно растолстела, лицо отекло, мне на себя смотреть противно.  Мне семнадцать лет, а я чувствую себя такой усталой, каждое движение – усилие.  Когда-то я была шебутной и энергичной, заводилой среди четырех сестер.  И не молчала, говорила что думаю.  Обычно это плохо кончается.  Многие из моих соседок объявлены психически больными потому что не слушались старших.  Эльхам, отказалась выходить замуж за двоюродного брата.  Ханан, хотела носить джинсы.  Ясмин, вступила в женскую организацию, где было пополам христианок и мусульманок.  Но такого безумия как за мной, не числится ни за кем.  Я по хорошему попросила отца отпустить меня к семье мамы, к евреям.  Ага.  Сейчас.

Мама родилась по ту сторону забора.  Я – поколение забора, он рос вместе со мной.  Сейчас уже представить себе невозможно, что араб из Туль Карема работал в Израиле не на стройке, а легально, на хорошей должности, что не было блокпостов, что ненависть не зашкаливала.  Мама была молоденькая и влюбленная, и — что греха таить – из бедной многодетной семьи йеменских евреев.  Она не задумалась – а какой будет жизнь с человеком, который берет вторую жену потому что первая не рожает.  Там не было никаких ужасов, вроде тех, что в книжках пишут.  Отец жил на два дома – у нас и у первой жены, на которой хамула женила его еще совсем молодым.  Он понимал, что что селить маму по одну крышу со старшими родственницами и первой женой – это обречь ее на сплошные издевательства.  Мама и мы – четыре сестры, я вторая – жили замкнутым счастливым мирком, как в моей любимой книжке «Маленькие женщины» Луизы Мэй Алкотт.  Но девочки – это отходы производства, а отец хотел сына.  Он появлялся у нас все реже и реже, мы раздражали его все больше и больше, а когда я пошла в третий класс, взял себе третью жену – молодую.  Вот уж кто справился с возложенной задачей.  Три сына за четыре года.  Нужды мы не знали, но отец по уши погрузился в новую семью и перестал нас замечать.  Мама и старшая сестра Мариам плакали, а вот я озлобилась.  Не забыла и не простила.  И когда я закончила школу, я обратилась к отцу с, как мне казалось, естественной и логичной просьбой.  Если я тебе не нужна, если ты меня стыдишься, так отправь за забор и я больше не буду есть твой хлеб.  Если я за что-то отца и уважала, то за то, что он никогда не перед кем не заискивал, даже перед еврейскими солдатами.  Во взгляде было одно – чистая, раскаленная, без примеси, ненависть.  Получив этот взгляд, я узнала его без труда.  С тех пор отец не сказал мне прямо ни одного слова.  Зато изрядно потрудились бабушка, тетки и старшие двоюродные сестры.  Мама имела свою ежедневную порцию оскорблений и лично, и по телефону.  На теток и их дочерей мне было глубоко наплевать, а вот бабушку я любила и было по настоящему больно видеть как она – без дураков – царапает себе щеки и бьется головой об стену.  Я названа в ее честь и она, сама имея кремень-характер, выделяла меня среди внучек.  «Интисар не может быть предательницей!  Она помешалась! О Аллах, за что нам это!»  У меня обостренное чутье на фальшь, но тут не было даже намека.  Бабушка действительно верила что я помешалась, а кричала так громко и публично, потому что просто опасалась за мою жизнь.  За сотрудничество с евреями людей убивали, как например замдиректора нашей школы или хозяина автомастерской на углу.  Пусть лучше меня признают сумасшедшей чем убьют.  Так родители решили избавиться от меня.  Они опасались, что жених Мариам разорвет с ней помолвку, что младшим сестрам в школе проходу не дадут.  Я, например, считаю, что красавица и умница Мариам – подарок любому мужчине и что у этого глупого избалованного подростка из Бейт Лида нет никаких оснований вести себя так, как будто он делает моей сестре большое одолжение.  Но кто станет меня слушать?  Я же сумасшедшая, у меня официальный диагноз.

Сначала я еще надеялась что меня заберут отсюда.  Потом поняла, что им так легче.  Даже маме, даже бабушке, даже Мариам.  Можно свалить на одного члена семьи все грехи, все скелеты в шкафах, избавиться, умыть руки и жить дальше.  Мама приезжала ко мне на свидания, плакала, просила потерпеть еще чуть чуть, сказать хоть слово.  Я тупо смотрела в угол и молчала.

Предыдущее свидание началось как всегда.  Десяток «тихих» пациенток отвели в кафетерий и туда же пустили родственниц.  Все расселись за столиками, казенный кафетерий наполнился ароматами домашней еды.  Мне было все равно что мама принесла, все равно что класть в рот, все равно что жевать.  Мама выложила на стол какие то кульки, развернула, но это явно ее не занимало.  «В субботу после двух» тихо сказала она.  Я изумленно на нее посмотрела.  Тихо, одними губами, она повторила «в субботу, после двух тебя заберут отсюда» и написала на салфетке одно слово – яхуд.  Ну и кто из нас после этого сумасшедший?  Все знают, что евреи в субботу ничего не делают, хоть трава не расти.  А мама как ни в чем не бывало продолжала «Старый Абу Гамаль.  Он собирает у вас белье в стирку».  Действительно, есть такое дело.  Каждую субботу Абу Гамаль приезжал на своем стареньком белом вэне и забирал в стирку кучи вонючего белья.  Вообще то при больнице есть прачечная, но она берет белье только из терапии и родильного отделения.  Но мама-то откуда знает?  Ей и так ездить сюда из Туль Карема не легко.  И тут до меня дошло.  Мама не бросила меня, не оставила.  Шесть месяцев она готовила мой побег.  Продавала свои украшения, подаренные отцом в лучшие времена.  Продавала потихоньку, разным людям, по сниженной цене, чтобы не вызвать подозрений.  Абу Гамаль уже получил половину, а вторую половину получит у евреев на границе.  Будь прокляты эти изверги называющие себя врачами!  Они колят меня всякой психотропной дрянью, от которой я стала тупой и слабой!  Пусть евреи направят сюда снаряд, пусть оставят воронку от этого места, где делают больных из здоровых!  До чего они довели меня своей медициной, если я стала подозревать в предательстве собственную мать, которая меня всю жизнь защищала!  Я медленно встала из за стола.  Всегда была крупной и широкоплечей, с мальчишескими ухватками.  В Америке девочки с такой фигурой защищают честь школы в сборной по плаванию, но в Туль Кареме не было ни одного бассейна.  Маму я переросла где-то в четырнадцать и она меня слегка побаивалась.  Особенно сейчас, когда я полгода молчала, а сейчас собиралась сказать все, что наболело.

— Молчи, Интисар.  Ты все сорвешь.

Я сдулась.  Да, пока что надо молчать.  Мы так и сидели, ладонь к ладони, переплетя пальцы.  К еде я не притронулась.  Какая уж тут еда.  Еще два дня.

На стоянку для машин персонала, где Абу Гамаль парковал свой фургончик, я пробралась через кухню.  Пациентки из «тихого» отделения часто привлекались к кухонным работам, так что мое присутствие там никого не удивило.  Как и было условлено, задняя дверь не была заперта.  Без колебаний я залезла и закрылась.  Пространство без кондиционера, без вентиляции, заваленное грязным бельем из нескольких больниц.  Раскаленные на жаре стены и пол.  Сколько мне предстоит здесь провести?  Час, два, сутки?  А вдруг Абу Гамаль повезет меня прямо в полицию?  И ведь ничего не сделаешь.

Спустя какое-то время открылась дверь и Абу Гамаль позвал «Ты здесь?».  Я не ответила, только пошевелила кучу простыней и одеял.  Он молча покатил в мою сторону две бутылки воды.  Я конечно сама запаслась, но приятно.  Машину трясло на ухабах, от запаха и жары меня выворачивало.  Мы останавливались два раза на еврейских блокпостах.  Я лежала за кучей белья не дыша, а лезть в эту вонь никто из солдат не хотел.  А если бы у меня была взрывчатка?  Мне было все хуже и хуже, я не могла читать потому что в багажном отсеке было темно.  Машину резко подбросило, я ударилась о какую-то твердую деталь и боль стала моим последним воспоминанием о земной жизни.

* * *

— Вставай. – услышала я.

Я еще жива, раз я слышу, раз ощущаю ночную прохладу и вижу фиолетовое небо в квадрате раскрытых дверей.  Звезды тоже вижу, значит мы где-то в сельской местности, далеко от города.  Куда он меня привез?

— Вылезай.

Я с трудом вылезла из машины.  Мы стояли на обочине на дороги.  Абсолютно дикое место, даже ни одного указателя не видно.  Днем здесь наверное тень от скалы, но сейчас был глубокий вечер.  Суббота кончилась.  Уткнувшись чуть ли не в бампер фургону Абу Гамаля стола маленькая серенькая машина с израильским номером.  Навстречу мне неожиданно ярким светом вспыхнули фары и тут же погасли.  Из машины вышли трое, двое мужчин и женщина.  Я не видела их лиц, только разглядела как сверкает в ладони самого высокого маленький голубой экран мобильника.  Как портал в другой мир из какой-нибудь фантастики.

— Интисар Наджам? – неуверенно спросил высокий.

Знакомые звуки не сразу дошли до отуманенного сознания.  Интисар Наджам?  Да, была такая, родилась в Туль Кареме семнадцать с лишним лет назад.  Интисар Наджам любила лазить по деревьям и крышам и придумывать разные игры для сестер.  Интисар Наджам лучше всего успевала в школе по арабскому и английскому языкам, а с математикой была не в ладах.  Интисар Наджам искренне хотела любить отца и братьев, но поняла, что она им не нужна.  Интисар Наджам была обречена жить с клеймом предательницы и сумасшедшей.  Интисар Наджам сегодня умерла, ударившись виском об пол, умерла под кучей загаженного больничного белья.  Интисар Наджам умерла, но откуда этот свежий кровоподтек у меня на лице?  Во рту пересохло, губы и язык не слушалась, но я не могла больше молчать.

— Ях-х-уд.  Иегуд-д-ди.  Иегуди –т.  Меня зовут Иегудит.  Я та, за кем вы пришли.