К вопросу о том что невозможно передать еврейскую идентичность следующим поколениям никаким другим способом кроме религии. Внезапно возможно. Ну и просто история одной американской семьи, американской в лучшем смысле этого слова. Дальше рассказ Кайлы Купферштейн от первого лица. Ссылка на оригинал в первом комментарии.
* * *
Почти каждый уикенд родители возили меня с братом в Бронкс, к бабушке и дедушке. Зейде Гершль и баба Феля жили в многоквартирном доме на Седжвик-авеню, который напоминал пересаженное на американскую почву еврейское местечко. Их соседями были говорящие на идиш иммигранты из восточной Европы которым удалось ускользнуть от Катастрофы или пережить ее.
За кухонным столом в доме дедушки и бабушки мы с братом (там нас называли Кайлюша и Давидл) постоянно слышали о тех событиях. «Во время войны» — говорили бабушка и дедушка по-английски, переходя на этот язык только во время наших визитов. Сталин, Гитлер, лагеря – все это было частью их каждоневного словаря. И их соседи, некоторых из которых дедушка с бабушкой знали еще по Варшаве, в основном члены Бунда, агностики и атеисты – заменили нам дальнюю родню.
В отличии от многих и многих выживших, которых боль заставила замолчать навсегда, в это общине все рассказывали. Мы ждали этих историй так же как бабушкиного печенья и прогулок в Ван Кортленд парк прыгать в фонтан. Мы снова и снова были готовы слушать как молодым мужчинам советовали бежать из Варшавы на восток от наступающих немецких войск, как Гершль никуда не захотел бежать без своей любимой Фели, как фелин дедушка быстренько поставил им хупу и они бежали в СССР, в наивной надеже что им, как социалистам, там обрадуются. Родина мирового пролетариата обрадовалась им на свой лад. Гершля и Фелю арестовали, разлучили и отправили в разные лагеря.
Может друзья и соседи наших дедушки и бабушки рассказывали потому что не видели самого страшного – ни Треблинки, ни Дахау, ни труб крематориев. А может видели, но не могли поверить в чудо своего спасения и должны были повторять эти истории снова и снова, чтобы ощутить безопасность.
Как бундисты, дедушка с бабушкой и их друзья считали крайне важным передать своим детям светскую еврейскую культуру на идиш. Они основали летний лагерь на севере штата Нью Йорк и назвали его Camp Hemshekh – Продолжение. В этом лагере мой отец и другие дети иммигрантов плавали в озере, катались на лодках, пели у костра еврейские и американские народные песни и учились хавершафт (товариществу), а так же идеалам демократии, гуманизма и справедливости. Возможно мой отец воспринял эти идеалы немного более серьезно чем его родители надеялись. Как хороший еврейский сын, он поступил на медицинский факультет, а там – обана! – полюбил чернокожую иммигрантку с Ямайки. Бабушка с дедушкой были, мягко говоря, обескуражены, однако у них это продолжалось недолго. Мою мать они искренне полюбили.
С годами мне начало мешать то что я недоеврейка, то что мне не дадут в полной мере назвать своей идентичность в которой я была воспитана и к которой очень привязана. Мои еврейские одноклассники дважды в неделю посещали уроки подготовки к бар/бат мицве, а меня на этих уроках никто не ждал. Дед с бабушкой были атеистами потому что это шло в пакете с социализмом. Отец поднял атеизм на новый уровень, он религию просто ненавидел. Он считал что те кто рассказывают о Боге в мире где существовал Гитлер – обманывают либо себя, либо других, неизвестно что хуже. Он с трудом мог досидеть до конца церемонии бар мицвы в синагоге, с трудом подавлял в себе раздражение. А вот домой к родителям, на посиделки по случаю Рош Ашана или Песаха (без молитв) он ходил с удовольствием и нас с собой брал. И меня интриговали книги на наших полках – Танах, два тома Талмуда. Отец их явно купил – но зачем? Их никто не открывал и не читал. Даже моему отцу не удалось окончательно разрубить связь между еврейской национальностью и еврейской религией. По мере того как я подрастала, я хотела чего-то большего, чего-то кроме бабушкиных рецептов, слов на идиш и памяти о (тут Кайла использует слово на идиш для обозначения Катастрофы, но я его ни разу не слышала, потому боюсь воспроизвести неправильно). Я хотела нешамы, души.
Тут хотелось бы рассказать что я пошла в институт ИВО на курсы изучения идиша или нашла реконструкционисткую синагогу, где моя нееврейская мама и моя темная кожа никому не мешали. Но я входила в идишкайт рывками и толчками, в собственном темпе. Начала с того что стала приглашать подружек на субботнюю трапезу. Потом я очень полюбила ритуал ташлих – символическое избавление от прошлогодних грехов в виде бросания в воду крошек из карманов. А потом я родила сына и что-то щелкнуло. Так же как родители и дед с бабушкой учили меня кто я – теперь моя очередь учить моего сына Нафтали кто он. Его отец-пуэрториканец научит его испанскому, мы оба научим что такое быть темнокожим в США и я буду растить его как еврея. Мы зажигаем субботние свечи, отмечаем шаббат и проводим праздники с группой мам у которых еврейские и афроамериканские корни. Мы называем себя «афро-семитские сестры» и с детьми моих подруг Нафтали дружит. Перед сном мы проговариваем молитву «Шма» и иногда Нафтали спрашивает меня почему. «Потому что мы евреи, сына. Это для того чтобы напомнить нам кто мы и что евреи никуда не делись.»
1) Кайла с бабушкой и дедушкой
2) Родители
3) Кайла с матерью и братом
4) Афросемитские сестры, Кайла крайняя справа
5) Нафтали
