Джон МакКей, профессор славистики и сравнительной литературы в Йельском университете, перевод мой. Всё интересно, но особенно про написанную А.Я. Бруштейн пьесу по «Хижине дяди Тома» и как семейная история повлияла.
Они никогда ни в чем не были согласны, постоянно спорили, но это не мешало им постоянно искать общества друг друга. Само противоречие, казалось, объединяет их, как два противоположных полюса у магнита
«Хижина дяди Тома» (про Огюстена Сент-Клера и его брата Альфреда)
Неизвестно узнал ли Корней Чуковский что «Хижина дяди Тома» в его переводе 1941-ого вышла в Свердловске в 1950-ом. Если бы он увидел что сделали издатели с написанным им предисловием, вряд ли бы он обрадовался. Оригинал предисловия содержал подробное описание биографии Хариетт Бичер Стоу, но в свердловском издании исчез весь этот материал кроме того что Стоу всю жизнь материально нуждалась. Исчезли сравнения «Хижины дяди Тома» с произведениями русской литературы. Зато добавлено целых пять абзацев, очень политических по своему характеру, которые целиком посвящены ситуации в США на начало 1950-ых. Чуковский завершил свое предисловие достаточно точным описанием проблем с которыми столкнулись афроамериканцы сразу после своего освобождения. Следующее предисловие пошло куда дальше и содержало например такой пассаж:
Особенно сегодня, когда США стремительно становятся фашистским государством, жизнь «свободных» негров стала так тяжела и мучительна, что эпоха рабства возможно кажется им счастливее их нынешнего существования. Пламя расовой ненависти в империалистической Америки Трумэна разгорелось так, как Бичер-Стоу и представить себе не могла… Современная Америка, под властью воротил Уолл-стрита затеяла новую войну и устроила неграм все прелести фашистского варварства. Самые ужасные страницы прошлого, описанные Бичер-Стоу, бледнеют по сравнению со страданиями которые сейчас переживают правнуки дяди Тома.
Не думаю что нужно быть апологетом американского расизма чтобы счесть это описание преувеличением. С началом холодной войны (после периода теплых отношений времен антигитлеровской коалиции) антиамериканская риторика стала необходимой принадлежностью всех предисловий к изданиям «Хижины дяди Тома» по-русски, хотя со временем визг стал менее пронзительным.
Показательна история с послесловием которое написал к изданию 1949 года Ефим Григорьевич Эткинд, будущий выдающийся исследователь французской литературы, диссидент и свидетель защиты на процессе на Иосифом Бродским – а тогда молодой ленинградский профессор. Там просто набор кондовой пропаганды, что удивительно в виду дальнейшей жизни Эткинда и того что впоследствии выходило из под его пера. Я думаю, объяснение следует искать в его мемуарах «Записки незаговорщика». Конец сороковых стал временем растущего и официально поддерживаемого антисемитизма, облеченного в форму борьбы с безродным космополитизмом. В 1949 Эткинду устроили проработку в Ленинградском институте иностранных языков, где он преподавал. Вот как он сам это описывает:
Один из коллег обвинил меня в том что я недопустимо высказался на лекции о «Повести о настоящем человеке» Бориса Полевого в том смысле что на Полевого повлияла повесть Джека Лондона «Любовь к жизни». Докладчик рьяно убеждал в ужасе затихшую аудиторию преподавателей и студентов что Эткинд клеветал на советскую литературу, изображал советских писателей бездарными подражателями писателей западных и буржуазных, низкопоклонствовал перед Западом, лизал сапоги и т.д. Я наивно настаивал что Джек Лондон не буржуазный, а антибуржуазный писатель и что я не представлял Полевого как подражателя, а лишь указал на схожие темы. Я еще тогда не понимал что никакие аргументы меня не спасут, потому что судьба моя была уже решена и преступление мое состояло не в том что я сказал, а в том кем я родился, в том что я родился евреем.
На этом фоне понятно стремление Эткинда убедить власти в своей лояльности и правильном отношении к Западу. Его выгнали с работы и отправили преподавать в провинциальную Тулу. Могло бы кончиться гораздо хуже. Достаточно сказать что период с 1945 по 1953 год население ГУЛАГа выросло больше чем на миллион человек. Эткинд мог не знать этих цифр, но опасность почуял и почуял правильно.
Антиамериканскую тему в анализе «Хижины дяди Тома» эксплуатировали всякие коньюктурщики, которым в отличии от Эткинда ничего не угрожало. В частности автор гимна СССР Сергей Михалков описал в стихах трогательную сцену как во время спектакля советская девочка выбегает на сцену предлагая деньги за «рабов» — ну чем не Ева Сен-Клер?
Она молчала и ждала,
И это та была минута,
Когда в порыве против Зла
Добро сильнее, чем валюта!И воцарилась тишина,
Согретая дыханьем зала,
И вся Советская страна
За этой девочкой стояла…
Очевидно имеется в виду пьеса написанная Александрой Бруштейн. У Бруштейн повествование по Бичер-Стоу заключено в современную временную рамку. Две негритянки, Дороти и Кора, идут в кино и Кору сбивает машина с белым водителем. Сбивает и уезжает. В напрасном ожидании скорой помощи Кора рассказывает подруге историю своей семьи. Заканчивается все уже совсем нереально. На сцене появляется кинматографический экран, на нем – лицо Саймона Легри, и — в идеальном сочетании обличения расизма, антикапиталлистических чувств и позднесталинской паранойи – провозглашает: «Взгляните на меня, запомните мое имя. Я владею миром и всегда буду им владеть!»
Бруштейн продолжала переписывать и менять текст пьесы до самой своей смерти в 1968 (похожая история случилась со «Стариком Хоттабычем»). Где-то добавлено комизма (например Джон и Мэри Берд очень смешные), где-то жестокости (из миссис Шелби А.Я. почему-то сделала бессердечную фурию а-ля Мари Сент-Клер). Но нельзя не заметить что со временем у Бруштейн становится все меньше и меньше хэппи-энда и она все дальше и дальше отходит от оптимистических канонов соцреализма. Вот как выглядит конец версии 1967-ого года. Эмили и Касси бегут от Легри, Том остается, не выдает их и на него обрушивается вся ярость рабовладельца. На плантацию приезжает инженер-аболиционист Клейтон (персонаж книжки Бичер-Стоу «Дред») с деньгами заработанными тетушкой Хлоей за выкуп мужа, но не успевает – Том умирает от побоев. Клейтон беспомощный, Легри безнаказанный, а Хлоя выдает такой монолог:
Том… Том… (замечает Легри) Убийца! Убийца! Пусть солнце никогда на тебя не светит! Пусть тебе не будет ни воды, ни огня, ни радости, ни достойной смерти! Будь проклят, убийца! Будь проклят! Проклят! (Занавес)
(Тут МакКей замечает что во всех русскоязычных адаптациях «Хижины дяди Тома» — от написанных для крестьянской школы в Ясной Поляне до Бруштейн Хлое отводится больше времени и больше действия чем в оригинале. Он никак это не объясняет, но у меня есть теория почему Хлоя так полюбилась русским писателям и читателям. Она больше всех других женских персонажей похожа на идеализированную русскую крестьянку – добрая, теплая, вкусно готовит, любит мужа и детей, за словом в карман не лезет. У богатых аристократок Эмили Шелби и Мари Сен Клер фанаберии и даже у среднеклассовых мисс Офелии, Мэри Берд и Рэйчел Хэллидэй не слишком понятные русскому читателю интеллектуальные и религиозные рассуждения. Элиза слишком экзотична и секспильна. А Хлоя своя в доску.)
Возможно тут Бруштейн выплеснула свои чувства по поводу гибели своего любимого отца Якова Выгодского – в 1941 его, 84-летнего, замучили нацисты. О Катастрофе как о трагедии еврейского народа в СССР вслух говорить было нельзя. Скорее всего другой возможности обличить фашизм с позиции скорби по убитому близкому человеку у нее просто не было.