«Худжум – наступление на старый образ жизни – началось с наступления на паранджу. Паранджа это не просто одежда, которую можно снять и надеть другую. Это способ одеваться связанный с вековыми религиозными правилами и установлениями… Сбросить паранджу означает порвать со старым образом жизни. Это значит поссориться с муллами, поссориться со сторонниками старых порядков в семье и в общине и бросить вызов всему старому».

Серафима Любимова, завженотделом СредАзБюро, ЦК ВКП(б), 1927 год

«Изоляция женщин дома это наследие 1345 лет магометанской религии. Это невозможно искоренить за пять-шесть лет. Мусульманка должна сама хотеть сбросить паранджу, но так происходит не везде и не всегда».

Докладная записка, декабрь 1926

Даже когда Красная армия заняла города бывшей колонии Туркестан, большевики чувствовали себя там скорее как в осажденной крепости чем как в своей стране. Русское меньшинство насчитывало не больше несколько сот тысяч, жило в основном в городах, а основное мусульманское население было сельским и составляло несколько миллионов человек. Из всех регионов СССР (во всяком случае до второй мировой) именно в Средней Азии советская власть была самой непрочной. Международный контекст играл не последнюю роль в формировании советской политики и практики на мусульманских окраинах бывшей Российской империи. Тогда в ВКП(б) главенствующей философией был «экспорт революции», то есть распространение коммунизма на другие страны. В Москве понимали что советский «восток» (то есть Средняя Азия, Кавказ, части Сибири) должен стать витриной – показать товар лицом, показать угнетенным западными империалистами народам востока модель лучшей жизни и развития национальной культуры.

Большевики не были единственными кто строил такую модель. Они имели соперников в лице экспериментирующих с либеральными реформами правителей Афганистана и Турции (потом подтянулся Иран). В Афганистане, который имел с СССР протяженную сухопутную границу, эмир Аманулла Хан провел в 1920-е годы целый пакет политических, социальных, экономических и культурных реформ. К 1928 появились некоторые подвижки в сторону женского равноправия, например женщины в королевской семье первыми открыли лица чтобы подать пример остальным. В Турции Мустафа Кемаль (пока его не называли Ататюрком) тоже дал старт широкомасштабной программе реформ – от латинизации алфавита и нового гражданского кодекса до секуляризации образования и запрета на ношение национальной и мусульманской одежды. Именно наличие соперников в лице буржуазных реформаторов и подстегнуло советскую программу модернизации и секуляризации Средней Азии – ну не отставать же в этом деле от идеологических и классовых врагов. Таким образом действия советской власти в Средней Азии диктовались двумя конфликтующими факторами – необходимостью искать среди местного населения союзников для непрочно сидящей власти и необходимостью проводить реформы так чтобы не отстать от других мусульманских стран. Ситуация была очень сложная. В Средней Азии было не так чтобы много городов, почти не было местного пролетариата, а между большинством советских работников и населением не было ничего общего в культурном и религиозном плане. Лишь немногие советские работники владели местными языками. Даже адаптированная к условиям центральной России форма марксизма была в условиях Средней Азии малоприменима и по существу бесполезна. Поэтому «советская власть» в Средней Азии была во многом импровизацией, решения искали ощупью и смотрели как оно работает.

Первые несколько лет после революции представители Москвы в Средней Азии занимались в основном военным делами, устранением неугодных лидеров (например бухарского эмира) и борьбой с басмачами. Лишь с середины 1920-х появилась возможность заняться гражданскими делами – вопросами экономики, инфраструктуры, образования, здравоохранения и уровня жизни населения. Все это требовало обучения местных кадров. До установления советской власти все образованное население Туркестана, независимо от национальности, разговаривало и писало на чагатайском языке, представляющим из себя красивый, старинный, литературный узбекский (а письменность арабская). Простонародье говорило на местных языках и было повально неграмотно. Советы заменили арабскую письменность на латиницу и сделали официальными те самые простонародные языки – казахский, туркменский, простонародный узбекский. (Таджикский это не тюркский язык, он из той же семьи что фарси, но в процессе советских реформ они тоже получили латиницу в качестве письменности). Появилась целая прослойка вроде как грамотных людей, которые тем не менее не могли прочесть ничего из дореволюционной литературы – письменность другая.

Другой диктуемой идеологией целью Советов была борьба с религией и «религиозными предрассудками», в той же степени на «национальных окраинах», как в метрополии. С точки зрения марксиста любая организованная религия – не важно православие или лютеранство, ислам или иудаизм, буддизм или зороастризм – это продукт экономической базы общества и служит чтобы защищать тот общественный порядок в котором высшие классы эксплуатируют всех остальных. Религиозная вера отдельных индивидуумов, пусть даже искренняя, это лишь трагический самообман, позволяющий человеку справиться с невыносимой материальной реальностью. Начиная с 1917 партия уговаривала ширнармассы что их церковь (или мечеть, или синагога) их обманывает; что их попы, муллы и раввины лицемеры которых интересует лишь собственная власть и собственный карман. Лишь советская прогрессивная и секулярная идеология никому не врет, а смотрит на мир исключительно основываясь на науке и предлагает такой же ничем не замутненный взгляд тем кто эту идеологию примет.

Такой взгляд на религию толкнул партию организовывать антирелигиозные общественные кампании по всему Советскому Союзу. Борьба властей с православием, как с самой привилегированной конфессией при царском режиме хорошо описана историками. Местные партийные активисты и красноармейцы тащили из церкви все что могли унести (иконы, кресты, кадила), а государство забирало остальное – землю, здания, денежные вклады. Священников третировали и лишали гражданских прав. Лига Воинствующих Безбожников вела активную агитационную работу. У церкви забрали функцию регистрации браков и новорожденных и не допускали священнослужителей в школы.

Такие же инициативы имели место в Узбекистане. Нападкам подвергались лицемерие и ригидность мусульманских догм. Для этого использовалось радио, киножурналы, плакаты и даже демонстрации научных опытов. Тон этой агитации был подчеркнуто «сверху вниз». Так коллективы безбожников троллили мулл требованиями помолиться о дожде (чтобы дождь пошел вотпрямщас) или чтобы Аллах вотпрямщас кого-нибудь на месте наказал за богохульство. Советская власть закрыла большинство мусульманских школ, существенно ограничила возможности для хаджа и конфисковала много чего находящегося в собственности вакфа.

Нельзя сказать чтобы большинство узбеков оказалось восприимчиво к этой агитации. Единственное чего коммунистическая партия на этой ниве добилась – это гибели нескольких десятков активистов которых верующие за оскорбления ислама просто убивали, а убитых можно было внести в героический пантеон. (Дальше приводится пример Хамзы Хакимзаде Ниязи, но тут автор не совсем прав. Хамза всю жизнь был безбожником и богохульником, никогда этого не скрывал, а убили его мужчины кишлака Шахимардан после того как женщины кишлака Шахимардан массово сняли паранджи на празднике 8 марта). Среднеазиатский ислам выдержал давление большевиков лучше чем православие в большой степени из за своей децентрализованной структуры. Не было Священного Синода или патриарха на которого власти могли бы давить.

Следующей вехой стала земельная реформа 1925-1926, наиболее явная попытка пересадить марксизм на среднеазиатскую почву. Она была скопирована с земельной реформы в России, где с 1917 крестьянам раздавали земли помещиков в виде наделов (ненадолго, потом началась коллективизация). В Средней Азии власти надеялись что такая раздача земли породит целый класс верных и благодарных режиму крестьян. Перераспределение прав на землю и воду несколько изменило облик сельского Узбекистана и не встретило особого сопротивления главным образом потому что вдруг образовалось много покинутой собственниками земли – сотни тысяч людей бежали в соседний Афганистан. Земельная реформа прошла в основном без эксцессов потому что баи помельче с готовностью перекрашивались в председателей советских колхозов, а для декхан не менялась практически ничего – как батрачили, так и продолжали батрачить. Узбекам было на мировоззренческом уровне трудно воспринять марксистскую терминологию – эксплуатируемые против эксплуататоров, им это было просто непонятно. Узбеки почти всех уровней достатка, даже самые бедные, почти инстинктивно не доверяли реформам насаждаемым большевиками – чужаками и неверными. В метрополии реформы на селе тоже шли туго (несколько десятков крестьянских восстаний кое о чем говорит), но в Средней Азии они окрашивались религиозным, языковым и культурным разрывом между реформаторами и реформируемыми. (Про то как проходила земельная реформа в Средней Азии очень много у Садриддина Айни и рассказ Леонида Соловьева «Цепи».)

Только после того как были опробованы земельная, религиозная и языковая реформы, партийное руководство в Ташкенте обратило свои взоры на гендерный вопрос. Понятно что он не был снят с потолка – отличие образа жизни узбекских женщин от того что было принято в метрополии бросалось в глаза буквально на каждом шагу. Советское правительство в Москве приняло серию декретов улучшающих положение женщин, а юридическое равноправие мужчин и женщин было провозглашено в первой советской конституции 1918-ого года. Среднеазиатский патриархат был очень тесно переплетен с религией и ударив по патриархату, можно было вдохнуть новую жизнь в забуксовавшую антирелигиозную кампанию.

Решение сделать из гендерного вопроса аналог классовой борьбы было результатом анализа социального положения узбекских женщин. Они все разделяли один и тот же опыт угнетения – быть женщиной в патриархальном исламском обществе. Если покончить с их второсортным статусом, изменить образ жизни половины населения – будут расшатаны самые основы старого порядка. Подорвется власть мулл и ишанов (глав суфийских орденов), то чего гендер-нейтральная антирелигиозная кампания сделать не смогла. Это создаст огромный кадровый резерв – женщин можно будет обучить, назначать на разные посты и таким образом администрация перестанет быть пришлой, пополнится местными кадрами – как раз по ленинской политике укоренизации.

Работа женотделов в Средней Азии началась с 1919. Изначально на паранджу никто не обращал особого внимания. Женотделки основывали женские клубы, ликбезы, всякие красные юрты, красные сакли и красные чайные, распространяли агитацию в картинках (сейчас бы сказали «комиксы») и показывали кино на передвижных установках. Кое-где основывались женские ремесленные артели, а так же лавки и мини-базары только для женщин. Советское правительство в Ташкенте приняло законы с запретами многоженства, калыма и отдавать замуж несовершеннолетних. Женотделки стали обучать помощниц из местных (совсем как миссионерки в Индии, Китае, Корее и т.д.) и в 1921 делегация женщин из Туркестана поехала в Москву на встречу с Лениным.

До 1926 года лишь немногие женщины сбрасывали паранджу в качестве акта личного освобождения. Как правило это происходило на съездах или демонстрациях далеко от места жительства женщины. Особенно любили такие перформансы в Москве на съездах Коминтерна. Оказавшись в чужом городе, делегатки-мусульманки просто делали то что от них требовалось. Все дружно хлопали и заседание продолжалось. На пути домой женщина снова одевала паранджу и никто ее за это не порицал.

В глазах европейцев закрытое женское лицо было бросающим в глаза олицетворением экзотического востока. Этот ориенталистский взгляд был общим у большевиков, у царских чиновников и у западных европейцев. Ансамбль паранджа-чачван (паранджа это покрывало, а чачван это собственно плотная сетка закрывающая лицо) был видимым символом, его можно было продать зарубеж как олицетворение тьмы и отсталости, а избавившую от него женщин советскую власть – как гарантию прогресса и светлой свободной жизни. В стенограммах партийных заседаний 1926 года часто встречаются упоминания о кампаниях в Турции и Афганистане и недопустимости сценария чтобы буржуазное государство освободило женщин раньше страны Советов. И если при Ленине отношения с Турцией и Афганистаном были достаточно дружеские (Афганистан первым признал СССР и Аманулла Хан первым из иностранных глав государств нанес визит в Москву), то во второй половине 1920-ых тон советской прессы в отношении Амануллы Хана, Кемаля Ататюрка и их реформ стал все более критическим.

Худжум (на тюркских языках «натиск», «атака») принимал разные формы в разных регионах и республиках. В Туркмении, Казахстане и Киргизии, где женщины не закрывали лиц, усилия фокусировалось на борьбе с калымом, детскими браками, многоженством и неграмотностью. А вот в Узбекистане и шиитском Азербайджане сконцентрировались именно на борьбе с закрытием лиц и практикой женщинам безвылазно сидеть дома. (При упоминании Азербайджана все вспоминают просвещенный многонациональный Баку с его нефтепромыслами и большой прослойкой интеллигенции, но важно помнить что Азербайджан состоит не из одного Баку). Сначала было спущено указание открыть лица женщинам – женам, дочерям и сестрам – коммунистов и советских работников из местных. Подразумевалось что это будет иметь эффект концентрических кругов на воде и следом лица откроют учительницы и фабричные работницы. (Они уже работали с открытыми лицами, но закрывались уходя домой. Что касается фабрик, то женскую рабочую силу набирали в основном традиционно женские отрасли – ковры, текстиль, шитье, разведение тутового шелкопряда). Опытными полигонами для худжума в Узбекистане решили сделать три места – Ташкент, Самарканд и Фергану (именно город, а не всю долину). А вот в кашкадарьинской и хорезмской областях так отчаянно не хватало партийных кадров, что ташкентские власти ограничились инструкцией в стиле «дайте нам знать когда у вас появятся лишние ресурсы».

Начиная с 8 марта 1927 стали проводиться многотысячные митинги на которых женщины массово сбрасывали паранджу с чачваном. Первый такой митинг прошел в Самарканде на площади Регистан. Как правило, символы угнетения сваливали в кучу и поджигали (через пол-века феминистки будут жечь лифчики, накладные ресницы и т.п.). Эти митинги широко освещались в прессе, их снимали на кинохронику и кинохронику повсеместно показывали.

Реакции в узбекском обществе были самые разные – от безоговорочной поддержки до принципиального отторжения. Большинство людей помещалось где-то между этими однозначными позициями. Узбекское общество было далеко не монолитным, самой республике было три года. Ее собрали из трех кусков – вошедшего в состав России еще в девятнадцатом веке Туркестана, Бухарского эмирата и Хивинского ханства. Взгляд человека на открытые женские лица определялся его этнической, региональной и классовой принадлежностью, степенью религиозности и даже тем был он горожанином или сельским жителем. Даже в коммунистическую партию узбеки вступали по целому ряду причин. Конечно существовало идейное ядро которое претворяло в жизнь гендерную политику партии по самым что ни на есть идейным соображениям. В их числе можно отметить таких коммунистических звезд как Акмаль Икрамов, Файзулла Ходжаев и Юлдаш Ахунбабаев. Многие в этой группе принадлежали к местному движению просвещения (джадидам) и(или) социалистическим партиям еще до того как пришли большевики. Так Файзулла Ходжаев до 1920 был главой партии младобухарцев. Женская эмансипация входила в пакет модернизации и чтобы быть сторонником женской эмансипации даже коммунистом быть было совершенно не обязательно. (Акмаль Икрамов и Файзулла Ходжаев были репрессированы и погибли. Юлдаша Ахунбабаева не тронули и он умер в 1943).

Первыми женщинами кто откликнулся на призыв коммунистов снять паранджу (кроме родственниц идейных партийцев) были немногие свободолюбивые по характеру самородки вроде Таджихон Шадиевой, а так же женщины которые по тем или иным причинам в патриархальное общество не вписались – проститутки, нищенки, вдовы, сироты, те кого семья выгнала. Им было нечего терять и они шли в женотдел в надежде что там их хоть как-то защитят. Однако дело продвигалось очень туго, большинство узбекского общества идею «женщина с открытым лицом» либо в открытую отвергало, либо тихо саботировало. За пределами больших городов с многочисленным русским населением выходить на улицу с открытым лицом было тупо опасно, даже европейкам – могли сделать угодно вплоть до убийства. Лишь за 1927-1928 было убито около 2500 женщин – как акивисток женотделов, так и обычных узбечек, которых зачастую убивали мужья и прочие родственники.