Во внешности Йозефа Швамбергера не было ничего что выдавало бы в нем массового убийцу. Обычный старик, восемьдесят лет. Весной 1992 года он предстал перед судом и ему грозило пожизненное заключение. Процесс проходил в Штутгарте и возможно стал последним судом над нацистом в Германии (как потом выяснилось, далеко не последним – примечание переводчика). Ему вменялась ответственность за гибель порядка трех тысяч евреев. Но выживших свидетелей было мало, доказательств тоже негусто, так что Швамбергер был осужден за то что лично убил 25 человек и активно участвовал в гибели еще 641 жертвы.

Израильский посол в Бонне посетил суд и не преминул напомнить немцам об их коллективной ответственности за прошлое. На пресс-конференции для немецких газет он сказал что невозможно отделить культурное наследие Гете, Шиллера, Баха и Бетховена от нацистского террора. Такие образом, Швамбергер часть национального наследия, камешек в мозаике немецкой идентичности, ничего не поделаешь. На площади перед судом проходила акция юных неонацистов под лозунгом «Немецкая вина = еврейская ложь».

Карьера Швамбергера в рейхе может быть описана словами «скромный успех». Он родился в 1912 году в Южном Тироле. В партию вступил в 1933, что скорее характеризует его как оппортуниста-приспособленца чем как идейного национал-социалиста. В 1939 году, в небольшом эсэсовском чине, его отправили в Краков где он стал комендантом одного из многочисленных рабочих лагерей. В 1942 лагерь закрыли, оставшихся в живых 200 узников расстреляли. Швамбергер получил звание обершарфюрера и стал комендантом перемышльского гетто, откуда регулярно уходили транспорты в Бельжец и Аушвиц. Развлечения у него были довольно типичные для людей его профессии – убийства беззащитных людей и натравливание на них любимой собаки, овчарки по кличке Принц.

Послевоенная биография тоже сложилась достаточно типично. С помощью католических священников Швамбергер бежал в Аргентину, где жил тихо-мирно, держал пасеку. С 1973 ФРГ посылало в Аргентину запросы на его экстрадицию, но аргентинские власти не торопились и нашли Швамбергера лишь через 14 лет, хотя он особо и не прятался и жил под собственным именем. Еще два года у него ушло на обжалование экстрадиции и в 1990 он был наконец выдан немецким властям.

Присутствие Швамбергера в зале суда было каким-то странно эфемерным. Его было просто не слышно. Все говорили, а он молчал. Иногда открывал рот странным движением вверх-вниз, наподобии ящерицы, но никаких звуков не издавал. На его лице не отражалось никаких эмоций, даже когда немногие оставшиеся в живых свидетели давали показания.

Судья и адвокат даже ездили в командировку в Перемышль. Побывали на месте бывшего гетто, составили карту, измерили все расстояния. Им надо было протестировать насколько хорошо свидетель помнит то о чем рассказывает. Все столпились вокруг карты и Нуссбаум уверенно показывал где аппельплац, где столовая, где медицинский блок. Он прекрасно все помнил. Только тут Швамбергер проявил какое-то подобие эмоций и вытянул шею, пытаясь разглядеть карту.

Затем судья спросил Швамбергера помнит ли он свидетеля. Рот обвиняемоего беззвучно шевельнулся. Судья сказал «говорите громче». Наконец все услышали тихое «найн». Судья начал проявлять нетерпение. Он спросил Швамбергера как это возможно что он забыл всех свидетелей, а те его прекрасно помнят. Швамбергер в ответ пробормотал что вплоне допускает что его помнит 50000 человек, но он не может помнить все пятьдесят тысяч. «Скажите хоть что-нибудь» — настаивал судья – «Свидетели утверждают что хорошо знали вас. Один даже ухаживал за вашей собакой». При упоминании собаки Швамбергер оживился. Скрежещущим голосом человека когда-то привыкшего отдавать приказания обвиняемый заявил: «С моей стороны было бы нелогично доверить уход за своей собакой черт знает кому».

Этот неожиданный вскукарек оказался для адвоката Швамбергера неприятным сюрпризом. Он заявил что его клиент устал и нуждается в отдыхе, все-таки восемьдесят лет. Судья закатил глаза, но объявил заседание законченным.

Зал для заседаний был современным и функциональным, без всяких париков и церемоний которые я привык видеть в английских судах. И сама процедура была лишена всякой театральности. Имели значение документы, карты, факты, а не слезы-сопли. И публика целиком состояла из немецких старшеклассников. Они приехали из небольшого курортного городка Бад Вимпфен близ Хайдельберга вместе со своим учителем, ветераном студенческих демонстраций 1968-ого года по имени Бернд Вецка.

Вне зала суда мистер Нуссбаум (свидетель) общался с американскими репортерами. А вот школьники окружили адвоката обвиняемого, на вид ровесника их учителя. Их, скажем так, удивила его просьба оправдать обвиняемого. Они спросили его действительно ли он верит что его доверитель невиновен. «Вера» — ответил адвокат – «принадлежит церкви. Мой долг сделать так чтобы мой клиент получил честный состязательный процесс и проследить за тем чтобы свидетели заслуживали доверия». Дальше он стал объяснять что вот как раз с последним сложно, потому что инкриминируемые Швамбергеру преступления произошли полвека назад. И заключил что от судьи потребуется больше смелости для оправдательного вердикта чем для обвинительного потому что общественное мнение явно не на стороне Йозефа Швамбергера.

Подростки посерьезнели и закивали. Учитель фыркнул: «Можно подумать нацистские судьи много смелости показали…»

Налицо были признаки разного подхода у разных поколений. Для учителя нацистское прошлое было личной раной. Он рассказал мне что его собственные родители были членами НСДАП и он постоянно с ними ругался. Они говорили что все было не так плохо, что были идеалы, что истории про евреев преувеличены. А вот ученики господина Вецке были менее эмоционально вовлечены. Их вопросы демонстрировали интеллектуальную заинтересованность в процессе. Они не знали что это такое – иметь в качестве отца такого вот Йозефа Швамбергера.

Вецка потом рассказал мне что урок в зале суда имел большое значение для его учеников. Они уже ездили в два концлагеря (Нацвейлер-Штутхоф и Дахау), но процесс Швамбергера произвел наибольшее впечатление. Это было видно из того что они писали в сочинениях и публикациях для школьных газет. И понятно что для свидетелей возможность посмотреть в глаза своему мучителю стала своего рода катарсисом, освободила их от многолетнего груза. Впрочем один свидетель этого испытания не выдержал – скончался прямо в зале суда от разрыва сердца.

Но когда я сидел в этом суде в Штутгарте, я не мог отделаться от ощущения что что-здесь не так. Особенно оно меня преследовало когда я смотрел на галерею расцвеченную яркими ветровками подростков. Моим первым инстинктом было поаплодировать западногерманскому образованию. Они прошли большой путь с 1968-ого года. Тогда никто не водил детей на подобные экскурсии, этого не было в программе. Молодец учитель, подумал я. Пусть новое поколение немцев знает что произошло. Но потом я засомневался. Так же как вера принадлежит цервки, уроки истории должны проходить в школе. Когда суд используется для уроков истории – уже рукой подать до показательных процессов по-сталински. Возможно показательные процессы это действенный политический инструмент – хотя и в этом у меня есть свои сомнения. Но действенные политические инструменты не обязательно служат истине.

* * *

За 44 года до процесса над Швамбергером в Нюрнберге судили куда более крупную рыбу. Эрнст фон Вайсцеккер был заместителем министра иностранных дел рейха. С 1943 он был послом в Ватикане – очень важное назначение, меньше всего Гитлеру хотелось ссориться со Святым престолом. Непонятно какую роль сыграл в этом фон Вайсцеккер, но Папа фюрера не подвел. Cын Эрнста Рихард фон Вайсцеккер с 1984 по 1994 был федеральным президентом Германии. Никто больше него не говорил о бремени исторической вины.

Эрнста фон Вайсцеккера обвинили в участии в подготовке агрессивной войны и соучастии в депортации евреев с оккупированных территорий. По первой статье его оправдали, по второй осудили. Его подпись стоит под документом где говорится что немецкое министерство иностранных дел не возражает против депортаций евреев. Его главный адвокат, Гельмут Беккер, изображал своего доверителя как патриота старой школы который в трудных обстоятельствах делал все чтобы помешать нацистским безумным планам. Когда это не помогло, фон Вайсцеккер признал себя виновным в глаза Бога, но заявил что законы написанные союзниками над ними власти не имеют.

В 1950 году Гельмут Беккер написал: «немногие вещи так в воспрепятсвовали историческому осознанию в Германии как процессы военных преступников». С годами он не изменил своей позиции. А к нему стоит прислушаться хотя бы потому что он не какой-то одиозный крайне правый любитель обелять нацистское прошлое, а последовательный либерал. Я был в его берлинском офисе. На стене календарь с видами Израиля.

Не чтобы Беккер считал что нацистских преступников не надо судить и наказывать. Надо. Но судить их надо по немецкому праву, не по тем законам которые ретроактивно написали победители (преступления против мира, подготовка агрессивной войны, вот это всё). Он заметил мне что сталинский судья в Нюрнберге (очевидно, речь о Р.А. Руденко) не стеснялся настаивать чтобы было официально занесено в протокол – судят за именно нацистскую агрессию, а не просто за агрессию. Советская оккупация Прибалтики и части Польши это типа не агрессия. Принцип tu quoque (на русский можно перевести как «сам такой!») не применялся в дикусссии о военных преступлениях. Никому в Нюрнберге не дали говорить ни про бомбардировки жилых кварталов Дрездена, но про массовые изгнания немецкоязычных гражданских лиц из восточной и центральной Европы.

Именно из нежелания ломать судебную комедию английское руководство (в лице Черчилля) и английская пресса предлагали повесить нацистскую верхушку без всякого суда. Определители повестки в Англии опасались что длительный процесс повлияет на общественное мнение в ненужную сторону. Если цель – возмездие, зачем притаскивать за уши закон? Почему не принять политическое решение о наказании? Повесили же итальянцы Муссолини вниз головой без всякого суда. Англичане стали пересматривать свою позицию только когда несколько крупных нацистских преступников покончили с собой.

Состязательный процесс в поисках истины или возмездие. Эта дилемма занимала еще авторов древнегреческих трагедий. Чтобы разорвать цикл месте Орест должен был явиться на суд Афин за убийство своей матери. Без формального судебного процесса мстительные Эринии (соответствующие божества) не дадут людям жить нормально.

Возможно послевоенные процессы были бы меньше похожи на месть если бы их проводили немецкие судьи. (Относится к процессам второй половины 1940-х). Такое уже попробовали, после первой мировой войны. Результат был плачевный. Почти всех немецких военных преступников немецкие же суды оправдали, а иностранным свидетелям приходилось спасаться от агрессивных толп через окно. И Вецка был прав – судей незапятнанных сотрудничеством с режимом в Германии просто не осталось. Судить военных преступников кроме победителей было просто некому.

Через двадцать лет после Нюрнбергского процесса в немецком суде во Франкфурте (на Майне) проходил процесс по так называемому «делу Аушвица» — судили персонал этого концлагеря. Можно сказать это был первый процесс, где занялись именно Катастрофой как геноцидом еврейского народа вне общего контекста второй мировой войны. В Нюрнберге акцент делался в первую очередь на развязывание агрессивной войны и захват чужих территорий.

Сразу после Нюрнберга немцы тупо устали от процессов по военным преступлениям. До середины пятидесятых немецкие суды рассматривали только дела о преступлениях совершенных немцами против немцев же. Лишь когда израильтяне изловили Эйхмана, привезли в Иерусалим и на открытом процессе судили – игнорировать преступления против человечности в ФРГ стало уж совсем не комильфо.

Масштаб Нюрнбергского процесса был больше, обвиняемые более высокопоставленные, но все-таки большее влияние оказали на немецкое общественное мнение и на немецкое сознание процессы по делу Аушвица (Франкфурт 1963-1965) и Майданека (Дюссельдорф, 1975-1981). Сказалась разница в поколениях. В 1946 большинство немцев были голодны и озлоблены. К 1964 в относительно комфортных условиях выросло новое поколение. В 1946 аргумент в стиле «сам такой» мог звучать если не в нюрнбергском зале, то во всяком случае на улицах, в пивных и на кухнях, где все помнили что творили на востоке Германии советские солдаты и как союзная авиация стерла с лица земли город Дрезден. Но Аушвицу не было аналога. Он был частью другой войны, вернее был совсем не про войну. Это было просто массовое убийство предпринятое не ради стратегии, не ради тактики, не с целью грабежа и захвата – а сугубо по идеологическим причинам.

Но даже два крупных и множество мелких немецких процессов над военными преступниками не развеяли сомнений относительно правильности использования судов в качестве уроков истории. Сама природа уголовного процесса перекладывает ответственность на конкретных людей. В случае Нюрнбергского процесса – на очень высокопоставленных людей. В своем известном эссе по вопросу общенемецкой вины «Ди шульдфраге» (1946 год) Карл Ясперс описал четыре категории вины: криминальную вину – за то что нарушил закон; политическую вину – за то что был частью преступной политической системы; моральную вину – за личные поступки, независимо от того попадают ли они под конкретную статью; и метафизическую вину за то что ушел от ответственности поддерживать стандарты цивилизованного человечества. Понятно что в какой-то степени эти категории друг друга перекрывают. Но Яперс утверждал что невозможно возложить уголовную, моральную или метафизическую вину на целый народ. Только политическую. В его глазах преимущество судов именно в ограниченности их полномочий. Позволив обвиняемым защищаться, офомив это все как состязательный процесс, победители сохранили моральное превосходство. Нюрнбергский процесс как бы провел черту между немецким народом и его высшим руководством и долгое время никто не стремился эту черту пересекать. Почти до конца двадцатого века никто в ФРГ не писал о нацистской верхушке литературных или драматических произведений, не снимал кино. Даже документальные биографии нацистской верхушки (за исключением самого Гитлера) писали в основном иностранцы. Даже термин для этого специальный есть – «берухрангсангст», буквально «страх перед законтачиванием».

Но если с верхушкой как-то разобрались и дистанцировались, то что делать со всеми этими рядовыми врачами, администраторами, персоналом лагерей и прочими винтиками в системе? Через двадцать лет после окончания войны те из них что предстали перед судом выдавали в разных вариациях один и тот же текст: «Почему я? Я исполнял свой долг. Я делал свою работу, как любой порядочный немец. За что меня наказывать?». Особенно мне запомнилось интервью с охранницей из Майданека Хильдегард Лахерт известной под кличной «Кровавая Бригитта». Она сказала: «Конечно в лагере заключенным было тяжело. Но вы не знаете этих людей – дай им палец, они руку откусят». Нормально когда такое говорит недалекого ума буфетчица в школьном кафетерии или кондукторша в трамвае упоенная своим маленьким кусочком власти. Ужас начинается когда такой человек получает абсолютную власть над бесправными и беззащитными людьми. (Прокурор в Дюссельдорфе требовал для Хильдегард Лахерт пожизненного, но она получила 12 лет. Отсиживать по этому приговору ей не пришлось – засчитали то время что она сидела по приговору польского суда и в предварительном заключении в Германии. Умерла в 1995 году в возрасте 75 лет).

* * *

Недалеко от того места где судили Йозефа Швамбергера, почти что на окраине Штутгарта, находится старинный швабский городок Людвигсбург. Когда оттуда правили округой герцоги Вюртебмергские. Фридрих Шиллер там родился – теперь в доме где он родился находится ресторан франшизы «Винервальд». И восемнадцатом веке здесь повесили главного финансового советника герцога, еврея Йозефа Зюсса Оппенгеймера, из которого потом нацистская пропаганда сделала свой любимый жупел. (Надо же, я не знала что у «еврея Зюсса» был реальный прототип. Думала это целиком и полностью геббельсовское творчество).

Я отправился туда чтобы посетить Центральный Судебный Архив по Национал-Социалистическим Преступлениям. Располагается он в бывшем здании женской тюрьмы. Таксист, который вез меня туда от железнодорожной станции, недовольно цыкал зубом. Сначала он изображал что не знает где это. Потом завел пластинку: этот архив давно пора закрыть, сколько можно жевать нацистское прошлое, есть более важные дела, Германия только что объединилась, да и коммунисты ничем нацистов не лучше.

Когда я рассказал эту историю директору Архива Альфред Штрейму, он ну совсем не удивился. Когда Архив открылся в 1958 году, жители Людвигсбурга активно протестовали, даже бомбы кидали. Потом сменилось поколение и стало полегче.

В войну Штрейм было школьником-младшеклассником. Его дом в Гамбурге разбомбили, детей организованно вывезли в Чехословакию (которая тогда считалась безопасным немецким тылом), но не прошло и пары лет как снова пришлось бежать – опять в Гамбург, пешком. Отец Альфреда работал на железной дороге и был членом НСДАП. Уже после войны, много лет подряд Альфред спорил с отцом, тот отвечал «про евреев это неправда» и тогда сын показал отцу документы. «Только тогда он что-то понял» — вспоминает Штрейм-сын.

Архив содержит более 1,400,000 документов. К концу восьмидесятых получили доступ к документам из СССР, Польши, Румынии, Венгрии. Только одна страна упорно не хотела делиться документами – Германская Демократическая Республика.