В 1946 Конрад Аденауэр написал своему другу в США: «Опасность очень серьезная. Азия стоит на берегах Эльбы. Лишь экономически и политически здоровая Европа, под руководством Англии и Франции, западная Европа к коей принадлежит свободная часть Германии, может остановить распространении идеологии и власти Азии.»

Аденауэр имел в виду распространение советского коммунизма. С его колокольни уроженца Кельна, древнего римского города на западе Германии, варварство должно было непременно прийти с востока, куда не добрались со своей цивилизаторской миссией ни римляне, ни Шарлемань. В его глазах свобода и демократия определяли римский, христианский, просвещенный запад. Азия определялась войной, тиранией и идеологической зашоренностью. Третий Рейх вел себя как Азия. Аденауэр видел свою задачу в том что привести свою Германию, цивилизованную Германию домой, на Запад, а все признаки азиатчины вырезать как раковую опухоль.

Своей столицей Аденауэр выбрал город Бонн. Я приехал туда в последнюю неделю января 1991, в разгар первой войны в Персидском заливе. Предыдущую неделю я провел носом в телевизор, да и не я один. В моем случае это было британское телевидение. Настроение на этом самом телевидении было самое что ни на есть приподнятое. Генералы и адмиралы в отставке водили указками по картам, высказывались как военные профессионалы и в их анализе присутствовали нотки некоего реванша. Пусть потеряна империя, пусть в экономике все уныло, но в час войны, когда надо защищать цивилизацию и демократию, англичане снова на переднем крае, снова показывают кто они и что они. Можно ли то же самое сказать о немцах? Когда немецкое правительство не выразило энтузиазма по поводу «наказать Саддама Хусейна», за Ламаншем и за океаном стали звучать голоса – ну какой же они союзник, эти немцы. (На наших глазах та же история повторилась в 2022 году). Я помню воздушный парад по поводу очередной годовщины защиты Лондона времен неудавшегося блицкрига. Это произошло в 1990 году. Люди смотрели на древние Спитфайры, Херрикейны и Ланкастеры с гордостью и с ностальгией.

В Бонне настроение было абсолютно другое. Первое на что я обратил внимание гляда из окна автобуса были самодельные лозунги на простынях, свисавшие с балконов – «Кровь дороже нефти», «Мы слишком молоды чтобы погибать», «Справедливой войны не существует». За несколько дней до того как я приехал в Бонне произошла большая антивоенная демонстрация. В городе царила атмосфера страха перед грядущим апокалипсисом.

Как архитектурный ансамбль Бонн выдержан в стиле лаконичного европейского классицизма. Этим он отличается от помпезного имперского Берлина, построенного по вкусу кайзера Вильгельма Второго. На центральной рыночной площади покрытой снегом стоял памятник Бетховену. Кто-то вложил в его бронзовую руку флажок с перечеркнутой ракетой. Напротив стояло несколько палаток для антивоенных протестов, увешанных все теми же лозунгами.

Бородатый мужчина лет сорока в куртке-анораке раздавал прохожим листовки. Я взял одну и он со мной заговорил. «Эта война ведется ради шкурных интересов. Когда Ирак травил курдов газом, мы ничего не делали. А вот теперь решили воевать. Нужно вовремя остановиться.» Не то чтобы он на меня наседал. Скорее он вещал как пророк которые привык к тому что слушатели его не понимают и понимать не хотят.

Ну тут я не мог его не поддеть, как это делают все иностранцы в Германии, с разной степенью белого пальто. «Англия ничего не сделала после Хрустальной ночи в 1938. Что же теперь, в 1939 не надо было воевать?». Он ответил: «Меня тогда не было и я не могу что надо было делать тогда. Но я знаю что Израиль устроил геноцид палестинцев в 1948. А теперь наш собственный министр иностранных дел Геншер катается в Израиль с деньгами и оружием, и все чтобы кормить наш общий комплекс вины. По вашему это правильно?» (Божечки, какая манная каша в голове)

Меньше всего я ожидал услышать про немецкий комплекс вины от пацифиста и левого активиста. Такое обычно несут одиозные крайне правые, вроде Герхарда Фрея, издателя мюнхенской «Дойче-Националь-Цайтунг». На страницах этой газеты регулярно устраиваются показательные выволочки немецким политикам за поездки в Израиль, а американская война в Персидском заливе преподносилась как «преступление против человечества». «Дойче-Националь-Цайтунг» не назовешь пацифистской газетой, там регулярно превозносятся доблести вермахта и даже СС. Подписчики могут по льготной цене купить настенный календарь с изображениями немецких солдат времен второй мировой. Так сомкнулись два полюса на политическом спектре, на почве «США и Израиль тоже не белые и не пушистые».

(…)

В ферале 1991 газета «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг» взяла интервью у израильского писателя Амоса Оза. Оз либерал, а «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг» консервативная газета, в том смысле какой вкладывался в это понятие в период холодной войны – антикоммунистическая, про-НАТОвская, проамериканская. Одним из ее редакторов долгое время был Иоахим Фест, автор фундаментальной биографии Гитлера вышедшей в 1973. По книге поставили фильм, принесший Фесту большие деньги. В книге и особенно в фильме период с 1933 по 1945 показан как коллективное безумие, трагифарс, трагическая аберрация в истории великой страны. (В 2004 Фест консультировал режиссера Оливера Хиршбигеля на съемках «Бункера», он же Downfall).

В неделю интервью с Амосом Озом Иоахим Фест был в скверном настроении. Германия опять оказалась заложницей своего прошлого, опять проявляла нервный пацифизм вместо того чтобы сражаться на стороне демократии и иметь четкую политическую позицию. Фест любил повторять «Германия должна быть нормальной страной». Это означало – выполнять союзнические обязательства члена НАТО как положено, не ежиться и не кукожиться под грузом исторической вины. Но вместо этого Германия решила занять позицию «мы в прошлом грешили войной и больше не хотим». Когда я рассказал Фесту про антивоенные демонстрации, он сокрушенно вздохнул – «Это всё из за Гитлера». Собственно в интервью Амос Оз проехался про склонности европейских и особенно немецких левых наделять моральным превосходством любого кто страдает. Он видел в этом отголоски теории «благородного дикаря» Руссо или переосмысленного христианства.

(…)

В немецком языке есть слово betroffen, которое трудно перевести на английский. Но это лучшее слово для обозначения настроение многих немцев во время первой войны в Персидском заливе. Его переводят как «обескуражен, нет слов, испанский стыд». Немецкие левые используют слово betroffen так же часто как немецкие правые вражение «нормальная страна». Быть betroffen значит ощущать стыд за чьи-то еще действия и через это пройти путь морального очищения. (Возможно про россиян, которые понимают, что их страна творит преступления и что имперство это плохо, можно сказать, что они betroffen).

В шестидесятые годы вышла популярная книга Александра и Маргреты Митшерлих «Невозможность оплакивать». По мнению автора миллионы немцев потеряли что-то важное, но не прошли через все стадии горевания необходимые для того чтобы сохранить психику здоровой – политическая обстановка к этому не располагала. Отрицая свою причастность к преступлениям гитлеровского режима, обычные немцы перекрыли себе возможности оплакивать. А что же они потеряли? Вряд ли кто-то ощущал изчезновение евреев или инвалидов как потерю. Но многие немцы потеряли своих сыновей, свои дома, свои идеалы и гордость за свою страну. Лишь поколение рожденное и воспитанное после войны позволило себе горевать и вот тут все пошли кто в лес, кто по дрова. Кто-то заинтересовался евреями и ехал работать в израильские кибуцы, а кто-то в компании единомышленников ностальгировал по сильной Германии, которой не знал и не мог знать (совсем как ностальгируют по СССР люди, рожденные в конце восьмидесятых). (Дальше отсыл к религиозным корням понятия betroffen, а именно движению пиетизма, где во главу угла ставилось моральное самосовершенствование, то что религиозные евреи называют хешбон нефеш).

Во время первой войны в Заливе весь Бонн был betroffen. Должно было быть по другому, ведь конец января это сезон масленичных карнавалов. Но ни у кого не было настроения. Дошло до того что правительство земли Рейнланд-Пфальц стало платить городам и весям за отмену карнавалов. Лишь Кельн провел карнавал под девизом «Жизнь продолжается». А вот в Берлине группа студентов консерватории организовала антивоенную акцию. Представитель группы сказал журналистам: «Мы чувствуем себя такими опечаленными и betroffen что нам необходимо собраться вместе и об этом поговорить». Они построили импровизированный алтарь и зажгли на нем свечи. И местная радиостанция передала песню со словами «Мы betroffen и вообще в шоке». (У меня вопрос – почему они не начали всё это, когда Саддам Хуссейн вторгся в Кувейт?)

Я смотрел немецкое телевидение и поражался констрасту с телевидением британским. Вообще немецкое телевидение сослужило своему обществу хорошую службу тем что привило ширнармассам вкус к обсуждению серьезных политических вопросов. Аудитория этих программ на удивление массовая. Во время войны в Заливе можно было переключать каналы и смотреть несколько дебатов сразу. Очень часто на дебаты приглашали пасторов, очень разных – кто в облачении, кто в костюме, кто в джинсах. Их присутствие было самым что ни на есть уместным, ведь центральным вопросом в этих дебатах был вопрос совести. Возможно ли участвовать в войне и остаться с чистой совестью? На типичном шоу дискуссионная группа состояла из бывшего политического заключенного при нацистах, молодого человека призванного в бундесвер, пожилой домохозяйки, работающей матери-одиночки и нескольких школьников.

Ангелика (27 лет, работающая мать-одиночка): Германия должна помогать Израилю «из-за того, что мы натворили в войну». Но не лезть в боевые действия в Персидском заливе.

Бывший узник концлагеря: А как же англичане и французы? Они должны воевать, а мы отсиживаться?

Ангелика: Мы не можем идти против наших убеждений. Нас научили что война это плохо. В других странах стыдно быть немцем. Сначала нас все бояться, а потом винят что мы недостаточно агрессивны…

Андрия (ученица школы): Мы уже начали две мировые войны. Как это можно забыть?

Другой школьник: Я понимаю, что в войну происходят ужасные вещи, но если не воевать, когда в этом есть необходимость, произойдут вещи еще более ужасные.

Тут аудитория в студии начала возмущенно роптать, но парня поддержал бывший узник концлагеря. Он сравнил Саддама Хуссейна с Гитлером и заявил что Саддама надо остановить и победить по тем же причинам, что Гитлера. «Саддам уже убил сотни тысяч. Мы позволим ему убивать дальше потому, что боимся руки запачкать?»

Потом спросили солдата бундесвера, как ему перспектива убивать людей. Он ответил «Если бы напали на Германию или на НАТО, это мой долг. Но если бы я счел войну захватнической, а не оборонительной, я бы отказался.»

Послевоенная конституция ФРГ ввела понятие «отказ по убеждениям». Солдат имеет право отказаться выполнять аморальный приказ. Больше никогда «бефель ист бефель (приказ есть приказ)» не будет оправданием и основанием для совершенных зверств. Там же, в конституции, написано что немецкие вооруженные силы могут быть использованы только для защиты территории Германии и ее союзников. В начале пятидесятых под союзниками подразумевалось НАТО. С тех пор немецкие правые пытались расширить это понятие, а левые сопротивлялись.

Возможно этот молодой солдат выражал чувства поколения немцев следующего после послевоенного, рожденных уже не в 1940-ые, а в 1970-ые. Послевоенные, участники студенческих бунтов 1968-ого, хотели исправить то что напортачили их родители, сломать стыдливое молчание, докричаться до всего мира что война это никогда не решение никакой проблемы. Они хотели чтобы у немцев даже искушения воевать больше не возникло. В разгар первой войны в Заливе глава немецких социал-демократов Оскар Лафонтен заявил что предлагать немцам воевать это все равно что «предлагать завязавшему алкоголику конфеты с ликером».

Возможно Фест был прав когда сказал «это все из за Гитлера». Но война в Заливе продемонстрировала что немецкий пацифизм это не просто антиамериканизм и не просто левизна. Там реальная дилемма. Два поколения немцев учили что война это зло и что никогда больше немцы не должны воевать. Два поколения немцев учили что Германия должна стать такой большой Швейцарией. Но их так же учили что они несут моральную ответственность за судьбу Израиля, учили быть участниками анти-коммунистического альянса в холодной войне. Как это сочетается? Возможно ли это сочетать? Вдруг Саддам Хуссейн – это второй Гитлер, обязана ли Германия помочь еврейскому государству в противостоянии с вторым Гитлером?

В Токио война в Персидском заливе казалась бесконечно далекой. Ни листовок, ни плакатов, ни демонстраций, ни дебатов по телевизору. Даже в городском ландшафте Токио нет никаких напоминаний о войне, в отличии от немецких городов. Город практически весь сгорел в 1945. Отель, где планировался военный заговор 1936 года, пережил войну, но был снесен во время последующего строительного бума. На месте тюрьмы где повесили главных военных преступников теперь небоскреб и торговый центр.

В семидесятые и восьмидесятые на вокзалах и перед синтоитскими храмами еще можно было увидеть ветеранов императорской армии – слепых или на плохо сделанных протезах. В своих белых кимоно и темных очках они играли печальные военные песни на разбитых аккордионах. Молодые люди и девушки, одетые по последней американской моде, проходили мимо них не замечая, как будто эти люди были призраками сотканными из тумана. Пожилые иногда клали им в коробочку монетки, немного стыдливо, как будто платили неудобному родственнику за то чтобы они не отсвечивал. Эти призраки в белых кимоно оживляли в памяти то что никто не хотел помнить. А потом и они исчезли.

Ропонги это один самых фешенебельных районов Токио. С самого 1945 он отличается некоторой «западностью». Когда-то здесь была американская база, а теперь пахнет роскошью. В толпе мелькают модели-европейки спешащие на очередной показ, в потоке машин попадаются Порши и элегантные дамы встречаются на ланч в ресторанах тосканской кухни. Посредине всего этого гламура торчит огороженный кампус из нескольких цементных коробок. Это министерство самообороны. Официально оно даже не называется министерством, а называется агентством, хотя у директора полный министерский портфель. До 1945 эти здания занимала императорская армия, потом армия США.

Официально у Японии нет армии, ВМФ и ВВС. В 1946 году, когда страна находилась под американской оккупацией, японцам написали Конституцию где в статье номер девять говорилось: «Японский народ навсегда отказывается от войны как от инструмента внешней политики». (Про то кто и как писал японскую конституцию 1946 ссылка в первом комментарии). И дальше: «армия, ВВС и ВМФ не будут основаны». Силы самообороны Японии – это такой шаткий компромисс. На деле у Японии довольно большие вооруженные силы которые не могут применяться за ее пределами.

Разгоралась холодная война и американцы уже были не в восторге от идеи что Япония будет перманентно разоруженным образцом пацифизма. С их согласия и с их помощью был сформирован Национальный полицейский резерв. Левые партии протестовали, но без особого успеха. Потом был подписан американско-японский договор о безопасности – опять широкомасштабные протесты. В январе 1953 Японию посетил Ричард Никсон (тогда вице президент при Эйзенхауэре) и заявил что демилитаризация Японии была ошибкой. Во время войны в Корее на японскую экономику пролился золотой дождь американских военных заказов, люди стали жить лучше, и как следствие, у левых партий стало меньше поддержки. В результате Силы самообороны Японии появились при обстоятельствах которые значительная часть японского общества находила сомнительными с точки зрения Конституции и закона.

В главном здании Агенства самообороны меня встретил замминистра Хаги Дзиро. Обстановка в его кабинете была сама простая – диван, письменный стол, стальные ящики для папок, навесной шкафчик для чайника и чашек. На стене календарь с пляжными красотками. Я спросил Хаги Дзиро про японское общественное мнение. Что думают японцы о войне в Персидском заливе? Он ответил что большинство японцев против идеи участвовать в анти-саддамовской коалиции посылкой войск. Но чем моложе поколение, чем меньше у него шансов помнить войну и послевоенную разруху, тем более оно склонно верить СМИ на этот счет. Так же как в речах разных немцев с которыми я беседовал, в речах Хаги Дзиро звучал мотив недоверия – недоверия народа к самим себе, отсутствие уверенности что армия не станет творить всякие зверства. Я рассказал Хаги что только что приехал из Германии. Он улыбнулся и сказал неожиданное: «Мне нравятся немцы, но народ они опасный. Я не знаю чем это можно объяснить – историей, культурой или расой – но это так. И мы, японцы, такие же. У обоих наших народов строжайшая коллективная дисциплина. Если направить это качество на благую цель – получается хорошо, а если нет – то получается так что стонут все кругом.» Меньше всего я ожидал услышать это от высокопоставленного чиновника в японском министерстве обороны. И еще я заметил что если японцы свободно говорят о схожести и параллелях между собой и немцами, то немцы (особенно западные) этого страшно стесняются. Ну как же мы такие западные, цивилизованные, свободные, мы ценим каждую человеческую личности, а тут японцы со своей групповой дисциплиной и послушанием, с поистине военной четкостью которую они вносят в любое дело. Смотреться в это зеркало немцам ну совершенно не хочется, слишком недавно они сами увлекались этими сомнительными добродетелями. Понятно что в девятнадцатом и двадцатом веках Япония выучила у Германии много такого чего стестняются в либеральной Федеративной Республике века 21-ого. Особенно это касается немецкого романтического национализма, который так хорошо прижился на японской почве одновременно с модернизацией на западный лад.

В гитлеровской Германией Японией восхищались за то что там добились того о чем Гитлер и компания могли только мечтать. По словам нацистского пропагандиста Альбрехта Фюрста фон Ураха японское поклонение императору это «уникальное сочетание государственной сознательности и религиозного фанатизма». Фанатизм в нацистском лексиконе был скорее комплиментом. (Не всегда. «Фанатиками» в немецких отчетах именуются не только коммунисты, но и любые люди, которые своим сопротивлением создавали немцам проблемы). Читая нацистские книги о Японии, получаешь впечатление что ведомство Геббельса хотело привить немцам такую же культуру какую получили японцы вместе со своей древней национальной религией.

Насколько и в какой степени поведение целых наций и отдельных людей определяется историей, культурой и национальным характером – это один из любимых японских вопросов. В эти дни на японском телевидении не было никаких betroffen и никаких генералов с объяснениями тактики и стратегии. Вместо этого журналисты-международники и профессора достаточно отстраненно обсуждали далекую войну, которая презентовалась как конфликт между коллективным Западом и Ближним Востоком. Много времени посвещалось противостоянию между христианством и исламом и арабо-израильскому конфликту. Из передачи в передачу обсуждались особенности американского национального характера в попытке прогнозировать действия генерала Шварцкопфа и Джорджа Буша-старшего.

За пределами телестудий японцы с удовольствием обсуждают те же вопросы. Например в баре для интеллектуалов где голос Билли Холлидея плывет в прокуренном воздухе. Посетители бара сошлись во мнение что война в Заливе – это ради американских интересов. Причем там не молодежь, а люди за сорок, но люди специфические – богема. Они искренне считали что Америка пытается заставить арабов жить по западным правилам.

А как же демократия и свобода? — спросил я – Разве нет таких вещей без которых жизнь не имеет смысл и следовательно, их следует защищать? Что, вот так стоять и смотреть как одна страна агрессивно захватывает другую?

Я понимал что я звучал не очень убедительно – Кувейт ни разу не образец демократии. Но я хотел услышать что моим собеседникам есть сказать на тему. И услышал — поток антизападной риторики.

Карикатурист: «Демократия не универсальна. Это западный идеал, но западные люди живут так как будто он универсальный. Потому это неправильная война – Запад навязывает свои идеи незападной стране. Американцы не только лицемерные, они еще и высокомерные».

Режиссер: «Лучше бы они [корабли коммодора Перри в 1853] не приезжали. Они лишили нас нашей национальной культуры. Мы уже не знаем кто мы».

Я достаточно хорошо их всех знал чтобы оценить эти заявление как несколько провокативные. Но на удивление широкие пласты японского общества (из тех кто вообще интересуется международными делами) считают что цели у Японии были неизменно благородные – остановить проникновение западного империализма в Азию и защитить азиатские народы (пусть исполнение иногда прихрамывало). С каждой американской военной авантюрой (а было их с 1945 немало) в этих кругах крепло ощущение что Японию предали – запретили иметь свои вооруженные силы, а сами делают что хотят.

К обожествлеямому миллионами императору явились американцы и сказали: всё, кончилися танцы, ты больше не божество. Очень возможно, что любитель редких морских бесповозвоночных, часов с Микки-маусом и английских завтраков вздохнул с облегчением, что кто-то пришел и снял с него непосильную ношу. И американцы на правах победителей навязали Японии конституцию, которая читается как корявый перевод с английского и лишает Японию права на самооборону. Тогда большинство японцев так устало от войны и так презирало армию за проигранную войну, что они были только рады. А когда потом в контексте холодной войны американцы подтолкнули японцев обмануть собственную конститутцию и создать силы самообороны – случилось худшее из возможного: суверенитет не восстановлен, недоверие к вооруженным силам осталось, антизападный ресентимент цветет и пахнет. Японские правые недовольны тем что ж*па-есть-а-слова-нет, что Японии де-юре не позволено то что позволено другим странам – иметь вооруженные силы. Японские левые не довольны тем что им представляется реваншизмом и использованием Японии в американских интересах. Этот разлом является одним из ответов на вопрос – почему Японии оказалось труднее преодолеть свое военное прошлое чем Германии.