Пророк Мухаммед говорил, что есть три вещи, которые спасают умершего от полного забвения: пожертвования на добрые дела, знания, отданные на пользу людям и благочестивый сын или дочь, молящиеся за упокой его души. Пророку были открыты тайны, неведомые обычным людям. Может быть, когда он это сказал, он имел в виду моего папу. После папы остались люди, которым он помогал, машины для перегона нефти, которые он совершенствовал и я – Фейсала.
Фейсала значит “решительная”. Необычное имя для девочки. У моих младших сестёр тоже необычные имена – Муазаз “несгибаемая” и Насира “побеждающая”. Папа считал что девочки ничем не хуже мальчиков. Соседи говорили, что это от того, что у него нет сыновей. Я не верила. Папа любил нас по-настоящему. Когда приходили гости, он показывал на маму и нас, трёх девочек и говорил: “Вот моё созвездие”. С нефтепромысла папа всегда возращался нагруженный подарками. Он никогда не ругался и не кричал, как отцы некоторых моих подружек. А со мной, вообще, говорил серьёзно, как с большой. “Фейсала, – сказал мне как-то папа, ещё до войны – если со мной что-нибудь случится, тебе придётся стать и сыном и дочерью”.
С начала войны наш город переходил от муджахеддин к американцам и обратно наверное раз пять. Муджахеддин забрали у нас цистерну с пропаном и стало нечем топить. Каждое утро мы с Муазаз собирали на растопку щепки и листья. Садились впятером около плиты и ели пшеничную кашу на воде. Мама заправляла её финиками с пальмы, которая росла у нас во дворе.
Хуже было, когда летали американские самолёты. Когда холодно, можно спать около плиты. Когда голодно, можно почитать хорошую книжку и на некоторое время забыть о том, что в желудке пусто. А от бомбёжки не спрячешься. Хоть бы они уже решили между собой, кто займёт наш город. И те и другие хороши. Последний раз, когда муджахеддин появились в нашем городе, они забрали у нас муку и предупредили, чтобы мы с сёстрами не показывались на улицах без платков. “Да, да, конечно – закивал папа – это наша самая основная забота”. Слава Аллаху, они так и не поняли, что он над ними смеётся. Американцы ничего не отбирают, а иногда даже дают жвачку или конфеты. Но у них заведено вламываться в дом в обуви, огромной толпой, в любое время дня и ночи, да ещё открывать двери ногами. Они ищут муджахеддин. Где мы интересно их прячем, под кроватью или в стиральном корыте? Кроме того, большинство американцев не утруждают себя запоминанием имён и называют всех мужчин “хаджи”, а женщин “хаджи-мама”. Это очень обидно. Но главное – у них такие бомбы, что могут сжечь целый квартал.
Прошлой весной к нам пришёл американский офицер с двумя солдатами. Он говорил с папой по-арабски, а я подслушивала за дверью:
— Вам надо уходить, мистер Эйбади. У вас трое детей. Если вы останетесь, я не могу ручаться за их безопастность.
— Вы хотите сказать, что здесь будет бой?
— Это оперативная информация, я не имею права её разглашать.
Стало очень тихо. Потом я услышала голос папы:
— Мы не можем уйти. Моя жена больна, она не выдержит долгой дороги. Спасибо, что вы предупредили нас. Я буду держать детей дома, от греха подальше.
И мы стали сидеть дома. Папа ходил за водой, за продуктами, за пропаном. Мы слышали треск пулемётов, грохот орудий, разрывы снарядов. Иногда казалось, что по нашей крыше бежит стадо бешеных верблюдов. Знакомый с детства призыв на молитву с соседнего минарета переплетался со странными словами – что-то вроде “Альфа-два-девять, говорит Дельта-четыре-девять, как приём?” доносившимися с соседних крыш. Мама читала нам книжки. Всё было ничего, пока Насира не заболела и папа не ушёл искать аптеку. Его не было целый день. На следующее утро я незаметно выскользнула из дома. Через два квартала я наткнулась на папу. Я не знаю, кто убил моего папу – муджахеддин или американцы. Будь они прокляты с их разборками..
Так мы остались одни. Я часто вспоминала тот разговор с папой. Теперь я поняла, что значит, быть одновременно и сыном и дочерью. Мама не может бегать по городу и стоять в очередях, ей станет плохо с сердцем. Значит это должна делать я, Фейсала Эйбади. Я справлюсь, мне уже пятнадцать… скоро будет.
Слава Аллаху, настало лето и мы уже не мёрзли. Но продукты нужны? Готовить на чём-то надо? Стирать надо? Мука, подсолнечное масло, питьевая вода, керосин. Очереди, очереди, очереди… К концу дня я уже плохо соображала на каком я свете. У меня даже не было сил подумать, что мы будем делать, когда кончаться деньги и карточки на муку и керосин. Карточки выдавались главе семьи. Кто выдаст мне, школьнице, карточки на целую семью?
Американцы в очередной раз ушли из города, а вместе с ними исчезло хоть какое-то подобие порядка. Я торопилась попасть домой засветло, потому что девочка находящаяся на улице вечером, сама напрашивается на неприятности. Особенно такая девочка как я, у которой нет ни отца, ни старших братьев. В очередях часто вспыхивали драки, мужчины отпихивали женщин от грузовиков и цистерн. Муджахеддин наведались к нам вначале один раз и ушли несолоно хлебавши. Чем можно поживиться у вдовы с тремя дочерьми?
В очередях говорили, что скоро американцы начнут большой штурм и совет имамов велел муджахеддин сопротивляться до последнего. Пусть сопротивляются. Пусть хоть все друг друга поубивают. Мне надо заботиться о маме и сёстрах. Пусть делают что хотят, лишь бы меня не трогали, думала я. Так, наверное, думают все, кто оказался между двумя воюющими армиями. Но никому не удаётся остаться в стороне.
Двое муджахеддин явились к нам среди ночи. Несколькими ударами выбили хлипкую дверь. Мама старалась говорить с ними спокойно, убеждала что у нас нечего взять. Но мне казалось, что я через стенку слышу, как часто и неровно стучит её сердце. Я разбудила Муазаз и Насиру, велела им залезть под кровать и затаиться там, пока ночные гости не уйдут. Вышла в коридор.
— Я Фейсала Эйбади. Что вам нужно?
Младший – безусый мальчишка, на вид ненамного старше меня, прислонил к стене автомат и шагнул ко мне. И тут до меня дошло, что они явились сюда не за мукой и не за пропаном.
— Что вы делаете? – закричала мама – Она ещё дитя! – и схватила со стены чугунную сковороду.
Второй, чуть постарше, замахнулся на маму прикладом. Я услышала глухой удар и слабый вскрик. Моя бедная, слабая мамочка с больным сердцем, со сковородой в руках. А ещё у меня был папа, самый добрый и сильный на свете. Лучше я буду думать о нём. О том, как в парке сломалась карусель и мы с Муазаз ревели в три ручья. Папа вместе с другими отцами раскрутил карусель вручную. Мне больно. Трудно дышать. Я лучше буду думать дальше. Мама занималась со мной английским языком. One, one, one, little dogs run. Я, наверное, истеку кровью. Боль раздирает меня изнутри. Я слышу слова “… не пожалуешься… дело угодное Аллаху”.
Муджахеддин берут автоматы и уходят. Один из них останавливается в дверях и бросает через плечо:
— Радуйся, что ты не досталась американцам.
Я доползаю до мамы и нашариваю в темноте её руку. Пульс тихонько стучит у меня под пальцами. Я радуюсь.

* * *
Американцы снова пришли. Судя по всему, они располагаются надолго. Они разместились на территории бывшего химзавода. Говорят, там воспламеняется земля если бросить окурок. Завод обнесён стеной, у ворот стоят часовые. Наши соседи обходят эти ворота за километр. Отступая, муджахеддин предупредили, что работа на оккупантов будет караться смертью.
У нас кончились деньги. Насира просит яблоко, а у Муазаз нет обуви на следующую зиму. Мама пыталась заработать стиркой и уборкой, но денег нет ни у кого. Деньги есть только у американцев и у тех, кто работает на них, несмотря на предупреждение. Подрядчик, который провёл на их базу электричество и построил душевые кабинки, разъезжает на шикарном рафике. Я решила попробовать. Что могут сделать мне муджахеддин, хуже того, что уже сделали?
Я не умею проводить электричество и строить душевые кабинки. Что делать? Я пошла на базар и отдала электрический будильник одному крестьянину за банку мёда и мешочек грецких орехов. Мука у нас была, а финики падали с пальмы во дворе – знай подбирай. Мы замешиваем муку с водой, капаем мёда и добавляем нарезанных фиников. Раскатываем всё это на противне и сушим на плите. Нарезаем на ромбики и на каждый ромбик кладём по кусочку ореха. Получается довольно сносная имитация пахлавы. Сомневаюсь, что американцы знают, какая должна быть настоящая пахлава. У меня хватит английских слов, чтобы распродать поднос печенья. Что ж, попробуем.
Когда я со своим подносом подошла к воротам базы, было уже четыре часа. Дневная жара спала. У ворот стояло несколько джипов. Солдаты курили, пили воду из бутылок, стирали с лиц маскировочную краску. Но стоило мне приблизиться, они насторожились, а один крикнул мне по-арабски, чтобы я остановилась. Я стояла, прижимая к себе поднос. Из одной машины вылезла девушка и направилась ко мне. Я не поверила своим глазам. Девушка была в каске и с автоматом! Я слышала, что американцы разрешают женщинам быть солдатами, а вот видеть до сих пор не приходилось. Я была так удивлена, что даже не сразу заметила, что меня обыскивают. Проверив меня, девушка жестом показала на мой поднос. Я приподняла папиросную бумагу. При виде домашнего печенья она улыбнулась, ямочки заиграли на щеках.
— Сколько?
— Доллар за две штуки. – у меня дух захватило от собственной наглости.
— Ребята, налетай – закричала она – Здесь печенье дают!
И они налетели. Через три минуты поднос был пуст, а в кармане сладко шуршали многочисленные долларовые бумажки. Вскоре возле меня остался один солдат – невысокий, бледный, с серыми глазами. Ему не хватило печенья.
— Завтра придёшь? – спросил он.
— Завтра пятница. Я приду в субботу. Если не убьют, конечно.
— Меня зовут Майк Саккетт. Если тебе что нужно, спроси где я. А пока возьми-ка.
Бумажка скользнула ко мне в карман. Я схоронилась за джипом и перепрятала деньги. Одна пятидолларовая бумажка среди однодолларовых. Спасибо, Майк Саккетт. Спасибо тебе от всех нас.
Каждый день кроме пятницы я приходила к воротам базы с подносом печенья. Иногда, мама пекла питу и я приносила её солдатам к завтраку, ещё тёплую. Деньги я складывала под отставшую половицу на кухне. Но много откладывать не получалось. А я хотела отложить как можно больше, на случай, если муджахеддин вернутся и вздумают наказать меня за сотрудничество с оккупантами. Пускай американцы оккупанты. Они покупали у меня печенье и питу и не отбирали деньги. Никто из них ни разу меня не обидел.
Как то возвращаясь домой, я налетела в темноте на какую-то проволку. Ногу основательно распороло, за ночь рана воспалилась, а утром у меня поднялась температура.
— Фейсала, ты чего такая кислая? – спросил меня Майк, когда я приковыляла к воротам базы со своим подносом. Мне было очень страшно. Только свалиться мне не хватало из-за этой дурацкой ноги.
— Нога болит. – с трудом выдавила я из себя.
— Сядь-ка в джип и свесь ноги наружу.
Я отшатнулась. Девушку приглашают в машину с одной только целью. Неважно с больной или здоровой ногой. Хватит с меня того, что уже случилось.
— Не бойся. Я только посмотрю, что у тебя с ногой.
Муджахеддин никогда не приходило в голову поинтересоваться, что с нами происходит. Мы можем голодать и болеть сколько угодно, лишь бы мы при этом одевались, как требуют имамы. Я села в джип, стянула гольф и протянула Майку ногу. Он сокрушённо покачал головой и вдруг заорал:
— Эй, президент, иди сюда!
От группы перекуривающих солдат отделился длинный парень с непокрытой головой. Он подошел к нам и сел на землю чтобы лучше видеть мою ногу.
— Это наш санинструктор, рядовой Буш – сказал Майк – Он не только Буш, но ещё и Джордж. Полный Джордж Буш, ни больше, ни меньше.
Джордж Буш достал из-под бронижилета санпакет и обратился ко мне по-арабски с несколькими, явно заученными наизусть фразами.
— Я должен дезинфицировать рану. Будет жечь. Потерпи.
— Потерплю – ответила я – А если ты родственник президента, почему он послал тебя на войну? Он что, на тебя рассердился?
Майк и Буш уставились друг на друга и захохотали, как безумные. Отхохотавшись и обработав мою рану, Буш выпрямился и протянул мне пять бумажных упаковок с таблетками — по две в каждой.
— Это антибиотики. Чтобы не было инфекции. По одной каждый день.
Через некоторое время я начала запоминать имена. Энн, которая обыскивала меня в первый раз. У неё совсем светлые волосы, как у принцессы на картинке. Мрачноватый сержант Карризалес, который каждый раз заставлял меня откусывать кусочек печенья или питы – боялся, что я хочу отравить его солдат. Негр-мусульманин Джамаль, который вечно приставал ко мне с вопросами, что значит та или иная фраза в свяшенном Коране. Нашёл тоже толкователя! И конечно Майк. Сначала я думала, что он чего-то от меня хочет. Но недели бежали за неделями, и я поняла, что это не так. Просто он разговаривал со мной, давал слушать американскую музыку в плеере. Рассказывал про ковбоев и небоскрёбы, мне же интересно. Бывало так, что ему не хватало арабских, а мне английских слов. Я страшно стеснялась, а Майк веселился. Он всё время подсовывал мне чего-нибудь – то банку консервов, то упаковку витаминов, то просто пятидолларовую бумажку. Но я бы разговаривала с ним, даже если бы он этого не делал.
Два раза в неделю я ходила на базар. На базаре всегда всё знают – никаких газет не надо. Мама говорит, что есть причина тому, что Аллах дал человеку два уха и только один рот. Значит, надо больше слушать, чем говорить. Я бегала с корзинкой по базару и слушала. На следующий день пришлось поговорить с Майком.
— Майк, не меняйся в лице, а то может быть за нами смотрят. Я слышала на базаре – муджахеддин хотят вас посетить. Сегодня ночью или завтра.
— Спасибо, Фейсала. Беги сейчас домой и не высовывайся, пока мы не объявим, что безопасно. Я скажу, кому следует.
В ту ночь я вообще не спала. Около полуночи прогремел страшный взрыв. От далёкого пожара в нашей комнате стало так светло, что нитку можно было вдеть в иголку. Мы все вчетвером сидели на маминой кровати. Уснула я только под утро, когда смолкла стрельба и начало светать. Проснулась от шума за окном. По нашей улице ехал джип с громкоговорителем на крыше.
— Обстановка нормализовалась! Вы в безопасности! Обстановка нормализовалась! Вы в безопасности! – вещал громкоговоритель по-английски и арабски.
Я помчалась на базу. Ещё подбегая, я увидела, что часть забора разрушена взрывом, а половина главного корпуса обуглена от пожара. За главным корпусом, прямо на стоянку, сел вертолёт с красным крестом на хвосте. Около ворот стояло несколько джипов и грузовиков. Какой-то солдат высунулся из джипа и закричал мне:
— Беги домой, хаджи-мама, нам сейчас не до завтрака!
Из ворот выскочил Джордж Буш. У него был абсолютно безумный вид, штаны и ботинки все в кровавых пятных. Я бросилась ему наперерез прежде, чем он успел вскочить в джип.
— Буш, где Майк?
— Ранило его. Пропусти меня, девочка, нам ехать надо.
— А он жить будет?
— Будет, куда он денется. Вернётся в строй недели через две.
Джип взревел и исчез в облаке пыли. Значит будет жить. Значит вернётся. Откуда-то со дна памяти всплыло Радуйся, что ты не досталась американцам. Я обрадуюсь, когда он выйдет из этих ворот, живой и здоровый, и скажет мне “Хэлло, Фейсала”.