— Мэм, сержант Эберли просил вас зайти, когда освободитесь.
Это сообщение застало меня за делом необычайной стратегической важности, а именно за изготовлением бумажного журавлика. Уже две недели как мои журавлики стали привычной частью интерьера на обоих этажах бывшей академии гражданской авиации Ирака, где в настоящее время размещались вспомогательные конторы Первой Бронетанковой Дивизии. Капитан Гэллегер, который в отличие от меня регулярно присутствовал на оперативных совещаниях, клялся, что видел журавлика в планшете у замначальника штаба по оперативной работе. Вот уж никогда бы не подумала.
Так вот, на первом этаже располагались отделы финансов и кадров, а также капеллан и отделение Красного Креста. Наш юридический отдел занимал половину второго этажа, а в другой половине разместилось управление по унтер-офицерским делам, которое и возглавлял старший сержант-майор Эберли. Это был уже пожилой человек с седыми усами и абсолютно лысой головой. Он вечно жевал табак, а когда распекал кого-нибудь, было слышно на весь второй этаж. Впрочем, распекал он в основном иракских контрактников, и было за что. Если старший сержант Эберли собственной двухметровой персоной не стоял над их душой, они предпочитали тянуть из термоса крепчайший чёрный чай, торговать банкнотами с изображением Саддама, приставать к девушкам-солдаткам с идиотскими вопросами, – что угодно, только не работать.
Сегодня пятница, у иракцев выходной – вот почему у нас на втором этаже так тихо. Интересно для чего я ему понадобилась?
Стоило мне появиться в дверях его конторы, как старший сержант Эберли обрадованно сказал:
— Ну вот пришла моя цыпочка, не забыла старого хрена.
Я прыснула. Конечно, по уставу так с офицером, то есть мной, разговаривать не положено, но уж очень смешно у него это выходило. К тому же я не забывала, что этот человек служил в армии дольше, чем я жила на свете.
— Дела у нас такие, – продолжал Эберли, – имеется солдат, который хочет возобновить свой контракт.
— Бывают же идиоты, – подал из угла голос сержант Ривера.
— Я тебя спрашивал? – рявкнул Эберли и продолжал – Ты сама понимаешь, он должен заново принести клятву, а принимать эту клятву может только офицер. Я сказал ему, что его клятву будет принимать офицер из юридического отдела. Так этот сопляк тут же задал мне вопрос: хорошенькая такая? Поскольку никаких других хорошеньких юристов у нас не наблюдается, то сама понимаешь…
— Ну почему не наблюдается? – съехидничала я. – Вот, например, капитан Гэллегер.
Мой одноклассник по офицерским курсам страшно стеснялся свого маленького роста и румянца, не слинявшего даже на четвёртый месяц пребывания в этой дыре.
— Типун тебе на язык, – отозвался Эберли. — Собираемся на балконе через час.
Балкон опоясывал наш второй этаж в виде открытой галерии. Места там было столько, что можно было танцевать хоть лезгинку, хоть хору, хоть последние вариации Дженет Джексон. Завершали это великолепие облицованые жестью перила около метра шириной.
И вот через час мы вышли на балкон впятером – Эберли, его помощники Ривера и Палмер, герой нашей церемонии и я. Раскалённый воздух ударил нам в лица, как поток жара из духовки. Мы раскрыли рты, пытаясь восстановить ритм дыхания. Казалось, что бетонные плиты плавились у нас под ногами.
Ривера и Палмер развернули американский флаг. Капрал, совсем молоденький мальчишка, встал спиной к флагу, а я напротив него.
— Подними правую руку. Повторяй за мной.
— Я клянусь, что буду защищать и оберегать конституцию США от внешних и внутренних врагов…
Где-то что-то взорвалось — судя по звуку и времени взрыва, сапёры взорвали оставленные иракской армией боеприпасы.
— что я буду хранить верность конституции США, подчиняться приказам президента и назначенных им офицеров согласно закону и Военному Уголовному Кодексу. Да поможет мне Бог.
Наверное этого не следовало было делать, но я обняла его и сказала «спасибо». Не потому что он назвал меня хорошенькой, а за то, что он вообще есть и за то что он ещё жив. Интересно, знает ли президент какими жизнями он тут распоряжается?
— Слушайте, это надо отметить – крикнул Палмер – Подождите, я сейчас вернусь.
Через минуту он появился с пачкой салфеток и проволочной кошёлкой, в которой лежал десяток яиц.
— Ой, яички! – восторженно всплеснула я руками, словно никогда их прежде не видала.
— Я их снёс! Специально для вас, мэм! – заявил Палмер, но я пропустила его шуточку мимо ушей. Действительно, прошло уже три месяца с тех пор, как я видела нормальные куриные яйца. То подобие омлета из порошка, которое нам иногда давали, являлось угрозой здоровью и оскорблением человеческого достоинства.
— А теперь – смертельный номер! – сказал Палмер, – и разбил сразу пять яиц на жестяную облицовку перил. Раскалённый металл зашипел не хуже заправской сковороды. Через минуту получилась вполне сносная яичница. Глазунья.
При помощи перочинного ножа Палмер снял свой кулинарный шедевр с перил и каждый получил свою порцию в салфетку.
Мы ели яичницу руками, смотрели друг на друга и смеялись от счастья.